Максим Горький - Анри Труайя

Оставшись в стороне от России, Горький, однако, яростно участвовал в интеллектуальных спорах, которые волновали его соотечественников. Узнав о том, что Московский Художественный театр собирается ставить «Бесов» Достоевского, роман совершенно антиреволюционный, он вылил весь свой гнев в статье, обращенной к «Русскому слову». Эта решительная позиция вызвала в его адрес ядовитый ответ Мережковского, который обвинил его в этой же газете в проповедовании анархии. После пришло поздравление от группы рабочих, в форме открытого письма и благодарность за то, что он восстал против произведения, позорно прислуживавшего реакции.

Однако мало-помалу здоровье Горького улучшалось, и к концу 1913 года он снова начал очень серьезно думать о возвращении в Россию. Чтобы быть уверенным в том, что его приезд не повлечет за собой ареста, он обратился к своему другу Шаляпину, который, хотя и придерживался левых убеждений, недавно вернулся в милость к императору и двору – после инцидента, происшедшего во время представления оперы Мусоргского «Борис Годунов», на котором присутствовал Николай II. Когда хор опустился на колени перед царем со словами «Боже, царя храни», чтобы привлечь его внимание к тяжелым условиям работы и низкой плате хористов, Шаляпин из солидарности также опустился на колени. Это унижение перед властью вызвало скандал в революционных кругах и даже среди некоторых либералов. Но из любви к великому артисту Горький не счел нужным присоединить к посыпавшимся на Шаляпина нападкам свой голос. Шаляпин был ему благодарен за сдержанность и успокоил его относительно последствий легального возвращения на родину.

В конце декабря 1913 года, отредактировав рукопись первого тома своей автобиографии «Детство», Горький собрал чемоданы. Повесть, которая лежала у него в багаже, была, без сомнения, самым удачным, самым оригинальным и самым душераздирающим из его произведений. В ней он мстительно рассказал о страданиях и восторгах ребенка, рожденного в бедной семье и открывающего для себя жизнь сквозь слезы, смрад и отрепья. За этой повестью позже последуют две другие из той же серии: «В людях» и «Мои университеты». Эта откровенная трилогия позволяет понять формирование характера под натиском враждебного мира. Она прозвучала чисто и искренне. Уже одна она могла обессмертить автора.

Едва ступив на русскую землю, Горький попал под надзор полиции. Начальник царской охранки Санкт-Петербурга немедленно доложил начальнику полицейского управления, что 31 декабря его люди засекли именитого эмигранта Пешкова. Все же Горький арестован не был. Без сомнения, наверху боялись, как бы подобная мера не сделала из него великомученика. Его возвращение было восторженно принято всеми противниками режима. Со всех уголков России к нему приходили послания, проникнутые любовью. Московские студенты писали ему, что теперь, когда он вернулся к ним, они верят, что весна близится и что они встретят ее вместе с ним. Группы рабочих выражали ему то же доверие, писали, что его духовная поддержка умножит их силы и поможет русскому пролетариату сбросить мрачное иго царизма.

Утомленный дорогой и изнуренный болезнью, Горький внял совету Шаляпина не привлекать к себе внимания полиции, отказался появиться на собраниях, которые молодежь хотела организовать в его честь, и, вместо того чтобы поселиться в Санкт-Петербурге или в Москве, уехал в небольшой городок Мустамяки, расположенный в Финляндии около российской границы.

Такая удаленность от столицы не мешала ему поддерживать постоянные отношения с революционными кругами. Как и на Капри, он принимал многочисленных посетителей и тонул в лавине писем и рукописей. По этому поводу он напишет: «Каждый раз, когда почта приносит серую тетрадку „грошовой“ бумаги, исписанной непривычной к перу рукой, и письмо, в котором неизвестный и знакомый, невидимый и близкий человек просит „просмотреть“ его опыты и сказать: „Есть ли у меня талант, имею ли я право на внимание людей“, – сердце сжимается и радостью, и скорбью, одновременно вспыхивает в нем великая надежда, и еще яростней болит оно страхом за родину, переживающую ныне столь тяжкие дни… Чувствуешь, как в нижних пластах жизни разгорается у человека сознание его связи с миром, как в маленьком человеке растет стремление к большой, широкой жизни, жажда свободы, как страстно хочет он поведать свои юные думы, подбодрить усталого ближнего, приласкать свою грустную землю».

Среди своих многочисленных занятий, где были вперемежку литература и политика, он испытывал все растущую тревогу о будущем. Чтобы приблизиться к центру социальных волнений, он решил обосноваться в Санкт-Петербурге. С этого времени он будет курсировать между своей квартирой в столице и своим загородным домом.

В 1913 году он написал: «Никто не станет отрицать, что на Русь снова надвигаются тучи, обещая великие бури и грозы».[34] Такая «буря» разразилась лишь несколькими месяцами позже. Убийство в Сараеве эрц-герцога Франца-Фердинанда, наследника австро-венгерской короны, ультиматум Вены Сербии, смятение в министерских канцеляриях Западной Европы, игра альянсов, мобилизация в России и в Австрии – и 19 июля 1914 года (1 августа 1914 – по григорианскому календарю, которым в то время уже пользовались во Франции) Германия объявляет России войну. На следующий день после этого Горький объявит: ясно одно – разворачивается первый акт мировой трагедии.

Война 1914 года вызвала глубокий раскол в лоне социал-революционных и социал-демократических партий. Одни, во главе с Плехановым, духовным отцом русского марксизма, Верой Засулич и Львом Дейчем, основателями русской социал-демократии, а также Кропоткиным, лидером анархистов, категорически высказались за национальное противостояние германскому империализму. Они были окрещены «социал-патриотами» Лениным и его соратниками Зиновьевым и Бухариным, которые ратовали за поражение и делали ставку на победу Германии, из которой вытекала, как они думали, революция в России. После нескольких дней колебаний Горький примкнул к «пораженцам». Его ненависть к царизму, презрение к армии, убеждение, что войны нужны только правительствам, тогда как народы всех стран хотят исключительно мира, – все это наполняло его решимостью, чтобы смеяться над патриотическим подъемом, сплотившим народ вокруг Николая II с того самого момента, как была объявлена война. Эта внезапно вспыхнувшая любовь народа к своему суверену перед лицом угрозы иноземного вторжения беспокоила его и возмущала как коллективное безумие. Все преступления царя были вдруг забыты, и под знаменами и хоругвями собирались толпы, рвущиеся в бой. Немцы были чудовищами, а русские – агнцами. Санкт-Петербург был переименован в Петроград – такое название звучало более по-русски. В пылу возмущения патриотами Горький даже порвал все отношения со своим приемным сыном, Зиновием Пешковым. Зиновий, находившийся в то время во Франции, принял французское гражданство, вступил во французскую армию и после тяжелого ранения перенес ампутацию правой руки. Не имея возможности писать, он попросил революционера Григория Алексинского, который навестил его в американском госпитале в Нейи, письмом сообщить о своем ранении отцу.[35] Горький ответил Григорию Алексинскому, что ему горько было узнать, что его приемный сын потерял руку в «империалистической войне». «Его письмо было настолько сухим и резким, – напишет Григорий Алексинский, – что я предпочел скрыть письмо от его сына».[36]