Северный крест - Валерий Дмитриевич Поволяев

нами!» – и сиганул в кусты.

Следом за ним посигали в кусты и его единомышленники. Никто ногу не сломал. Хотя люди из окружения Миллера демонстративно зажимали носы – кое-кто из беглецов не сдержал внутренних позывов.

Скоморохов вновь занял свое место в губернской земской управе, стал покрикивать оттуда. Сочинил несколько лозунгов, главным из которых был примиренческий.

– Самое важное сейчас – замириться с коммунистами, – вещал он из председательского кресла, – поскольку нам с нашими генералами ничего не светит, даже тарелка собачьей похлебки в какой-нибудь подворотне. Генералы загубили революцию на всех фронтах без исключения. Власть Миллера хуже власти большевиков. Если мы сейчас с большевиками заключим мир, то переход власти к ним совершится безболезненно, без всяких репрессий с их стороны.

Сторонники Скоморохова, которые в обязательном порядке посещали все митинги, где их шеф выступал с такими речами, бурно аплодировали ему, орали «Браво», подбрасывали в воздух шляпы, солдаты мрачно поглядывали на «антиллихентов» и наматывали новые лозунги на ус, чтобы потом, в окопах, поделиться ими с товарищами по оружию и поразмышлять о собственном месте в этой непутевой жизни. Воевать не хотелось никому.

В здешних водах парился, прогреваясь на солнце до самых килей, флот – тот, который не отправили в Мурманск, – броненосец «Чесма», вооруженная яхта «Ярославна» и северная гордость – ледоколы, способные разломать любую стальную корку, если та стиснет лютые полярные моря, – «Минин», «Сибиряков», «Русанов», «Таймыр», «Сусанин», «Канада». И хотя Миллер гордился своим ледокольным флотом, на судах этих часто вспыхивали митинги, слышались угрозы и мат, матросы разворачивали красные флаги и старались загнать офицеров в каюты.

Чем дальше, тем больше гнил флот, становился ненадежным. Назревали перемены. Они ощущались буквально физически, висели в воздухе, как мертвецы на перекладинах. Скоморохов продолжал вещать:

– Войска Миллера ослабли настолько, что их можно сбросить в море одним пинком ноги.

Миллер, слыша это, только морщился: не нравились ему такие речи, прервать их он мог легким нажатием кнопки – стоит ему только надавить пальцем на эбонитовую пуговку, привинченную к письменному столу под крышкой, как тут же нарисуется контрразведка и сделает все, что нужно, и Скоморохов больше не будет открывать свой рот. Однако будучи человеком добрым, принципиальным противником насилия, Миллер не мог пойти на это – он морщился и терпел…

По Северной Двине и Печоре плыли белые квадратики листовок. Листовками был замусорен и Архангельск. Красные агитаторы призывали солдат, чтобы они вязали своих офицеров, опутывали им руки бельевыми веревками и волокли субчиков к большевикам. За каждого такого «спеленутого» была обещана хорошая денежная награда… Впрочем, денег у красных не было, на словах какой-нибудь полковой кассир был готов выдать целый автомобиль керенок, на деле же в сейфах не имелось ничего, кроме дохлых тараканов, – пустота, паутина, затхлость да ссохшиеся трупики со скрюченными коричневыми лапками…

Шла агитация и среди офицеров – пропагандисты взывали к их совести, упрекали в том, что они стали «наймитами иностранного капитала».

Когда офицерам говорили об этом, они стыдливо отводили глаза в сторону, предпочитали на выпады не отвечать – ведь даже на «северных» деньгах было написано, что они обеспечены английским капиталом – при случае родные деревянные «тугрики» запросто можно было обменять на полновесные фунты стерлингов. А эта валюта и со звоном золота хорошо знакома, и золотом пахнет.

– Вас бросили французы в Одессе, чехи – в Сибири, англичане – в Архангельске, – рубили агитаторы воздух на многочисленных городских перекрестках, – дальше будет хуже. Переходите, пока не поздно, на сторону Красной армии.

В листовках, украшенных подписями известных генералов, расхваливались условия службы в красноармейских частях – ну просто роскошные условия, Миллер, если верить переметнувшимся генералам, жил куда беднее, чем командир какого-нибудь красного батальона на Пинеге; на самом же деле несчастный комбат этот мечтал добраться до Белого моря и вволю поесть свежей трески, других высоких целей, связанных с торжеством мировой революции, у него просто не было…

В Архангельске издавались вполне легальные эсеровские газеты, где регулярно появлялись воззвания Троцкого и Ленина, а в Северном бюро – организации официальной, подведомственной правительству, под рубрикой «Вот так они собираются завоевать мир», в витринах вывешивали речи вождей мирового пролетариата. Без всяких сокращений.

У витрин с этими речами собирались целые толпы – люди с открытыми ртами читали призывы к свержению власти белых и в первую очередь – Миллера.

Вести с фронтов приходили неутешительные, ночью в Архангельске звучала стрельба.

* * *

Караван с десантом, возглавляемый миноноской, упрямо двигался вверх по Онеге. Отбивая нападения партизан, внезапно, будто из ничего появляющихся на онежских берегах и начинающих без разбора палить из всех стволов, причем бородатые, в рваной одежде люди эти часто палили с невыгодных позиций, с ущербом для себя, – ну, словно у них был специальный приказ на этот счет, Лебедев лишь удивлялся:

– Мозги у этих людей, по-моему, находятся совсем в другом месте, не там, где им положено быть. Ну кто же лезет с деревянным пугачом против миноноски? Да еще крапивой нам угрожают… Ан нет – лезут мужики.

Больше, чем партизаны, Лебедева беспокоила вода, исчезающая в реке, – она словно бы испарялась, всасывалась в дно, оставляя на берегах темные следы; если в Онеге будет мало воды, то караван не дойдет даже до порогов. Если мониторы не достигнут порогов, то десанту придется долго бить ноги, прежде чем он доберется до Кожозерского монастыря.

Говорят, партизаны превратили монастырь в неприступную крепость.

– Охо-хо, грехи наши тяжкие, – кряхтел Лебедев и приказывал сделать очередной замер уровня воды.

Ночью десант сошел на берег – время до утра решили провести в тайге, на просторе – ночевать на палубе пароходов было тесно.

Слепцов, очутившись на берегу, сорвал несколько веток, хлестнул ими себя, будто находился в бане:

– Комаров – что грязи в Архангельске.

Комаров действительно было много – мелкие, беспощадные, желтые, зубастые, с тонкими визгливыми голосами.

Сомов хлопнул ладонью по круглому, наголо остриженному темени. Задрал голову, осматривая макушки деревьев.

– Комары нас скоро обожрут до костей, – завопил панически Крутиков, выставил перед собой ногу, обтянутую штаниной, – штанина была сплошь покрыта комарами, будто шерстью. Шерсть шевелилась, пищала неприятно. Крутиков передернул плечами и завопил вновь: – А-а-а, сейчас обожрут!..

– Тебя обожрешь, – критически оглядев слепцовского ординарца, заявил Сомов. – Рожу ты, брат, отъел такую, что, если даже соберутся комары со всей тайги и усядутся на нее, все равно места свободного будет столько, что спокойно сможет приземлиться аэроплан.

– А-а-а!.. – продолжал вопить Крутиков.

– Нечего орать, – осадил его Сомов. – Дуй-ка лучше за топорами… Проверь оба монитора. Тащи все топоры, что там найдутся.

Топоров нашлось два – по одному на каждом мониторе. Один из топоров Сомов взял себе, подкинул его в воздух и, крякнув, поймал – рукоять топора словно бы припаялась к его ладони, второй отдал Дроздову:

– Поработай-ка вместе со мною, брат!

Вдвоем они дружно застучали по стволу старой