Провинциал и Провинциалка - Владимир Маканин

– Ну, а что нового в сто двадцатой? – спросил я.

Цаплина подумала, усмехнулась:

– Дубль выбился в основной состав.

– Не понял.

– Что ж тут непонятного?

– А-а. Погоди… Гребенников женился?.. На Вале Чекиной?

– Ну конечно.

Так я и узнал эту новость. И не очень-то думалось об этом, отметил факт, вот и все.

После практикума мы с Цаплиной по некоей инерции шли вместе. По инерции я зашел на их этаж и по той же самой инерции сказал:

– Посидим?

Она кивнула:

– Давай.

– Под фикусами?

Когда-то я был влюблен в нее – не слишком, а все же.

Теперь мы и двух минут не посидели.

– Пойдем, – сказала Цаплина, – а то грустно будет.

Мы встали и неторопливо пошли по коридору.

– А вот слушай еще кое-что грустное, – сказала она.

– Ну.

– Чубукова Лариса попала в психбольницу.

– Чубукова?

– Да. Была там три месяца… Теперь целый учебный год потерян. Но хоть, слава богу, обошлось.

– Нервное потрясение?

– Что-то вроде. Она была очень влюблена.

– Я слышал, но краем уха.

– Ты его не знаешь. Да это и неважно… Он вел себя так же, как и все другие.

– То есть?

– То есть ухаживал за Ларисой, вздыхал и просиживал наши стулья, а после – раз!.. – и влюбился по уши в Валечку… Это не ново. Случается буквально со всеми. При том, что Валя их даже не замечает, ведет себя исключительно благородно и, кроме своего Гребенникова, знать никого не хочет…

– Ты что-то уж очень о ней хорошо говоришь! Завидуешь капельку?

– Ничуть. Я давно смирилась с тем, что в ней есть что-то свыше. Ты просто не бываешь у нас, не в курсе наших дел… А ведь у нас весь этаж боготворит Валю. Даже комендантша…

– Одноглазка?

– Да.

– Это действительно показатель.

– А не смейся… Недавно к Вале чуть ли не весь этаж пришел на день рождения. А мать прислала ей мешок пирожков – мать на хлебозаводе работает…

– Я ее земляк. Я знаю…

Цаплина рассказывала про день рождения, про пирожки, про столпотворение на этаже. И я не очень ясно представлял это. Зато очень ясно я слышал Валин голос: «Посмотрите, как они красиво сделаны! Как они выпечены!.. А какой узор по краешку! Берите больше, они же такие вкусные!..» Это вот: «Берите! Берите!» – было для Вали характерным. Всегда была доброй. Это точно.

Цаплина спросила:

– Ты что, не зайдешь к Вале?

– Как-нибудь в другое время. Отвык я от всех вас. – И, чтобы сказать еще хоть что-то, я добавил: – Смотри-ка, что с Ларисой Чубуковой… Она ведь кровь с молоком! Здоровенькая, крепкая!.. Я думал, нервы – это только у тоненьких.

– Ты пошел?

– Ага. Привет всем. Всей сто двадцатой.

Было уже лето, четвертый курс кончился. Все разъезжались на каникулы. В сто двадцатой комнате остались двое: Валя и Лариса Чубукова. Их жизненные нитки соприкасались в последний раз.

Валя штопала крохотную дырку на кофточке.

Лариса собирала чемодан.

– Я, Валя, заявление подала.

– Какое? – спросила Валя. Она не поднимала головы от штопки.

– Я на будущий год не буду жить в сто двадцатой. Хочется в какую-нибудь другую комнату.

– Это из-за меня?

Лариса Чубукова не ответила. Минуту спустя сказала:

– Мне ведь и врач… тоже советовал сменить комнату, приятелей…

– Лариса…

– Что?

– Лариса, мне очень жаль, что так получилось… Что ты меня не любишь.

Лариса усмехнулась:

– Я, в общем-то, уже равнодушна. И нельзя сказать, что я тебя не люблю… Но переехать мне все-таки лучше.

– Лариса, да ведь меня-то не будет здесь.

– Почему?.. Ах да: молодые супруги. Как это я не сообразила.

– Павлик ходил в деканат, разговаривал там и добился.

– Молодец! Он у тебя молодец.

– С самого начала пятого курса у нас будет отдельная комната.

Лариса Чубукова на секунду задумалась, но тут же сказала:

– Нет, я все равно отсюда уйду.

– Почему?

– Так лучше..

Помолчали. Валя продолжала штопать, ровными кругами ходила ее рука с иглой. И с ниткой. Лариса собрала чемодан и подошла к окну.

– Так вот что, Валя, уж лучше вы здесь живите… Это идея! Я поговорю с девочками… Все равно, даже уборщицы знают, что сто двадцатая – это твоя комната. Вот пусть твоей и остается.

– Спасибо. Я действительно здесь привыкла.

– Не за что.

Лариса Чубукова прошлась по комнате туда и обратно. Она вглядывалась в стены, которые стали ей родными.

– И все останется здесь по-прежнему. Картинки висеть будут…

– Какие? – спросила Валя.

– Да вот эти. Репродукции.

– Конечно, пусть висят. Они не мешают, а пыль выводить я научилась…

Лариса улыбнулась и сказала:

– Но это те же самые картинки.

– Какие те самые?

– Ты что, не помнишь?

– Нет.

Лариса опять улыбнулась:

– Ну и хорошо. Не помнишь – и не надо.

Прошло около года, однажды вечером Валя пришла в слезах и кинулась к мужу. Прямо с порога – и уткнулась ему в грудь, дрожа всем телом.

– Что? – спросил Гребенников. – Что, Валя?

Она молчала.

– Ну что? Что?

– Я… понимаешь, я… я чуть…

И сквозь слезы она сказала, что чуть не попала под машину. Гребенников побледнел:

– Как же…

Она закрыла ему рот пальцем:

– Тс-с. Не надо даже говорить об этом. Ой, как было страшно, Павлик!

– Ну успокойся, успокойся… В другой раз гляди внимательнее. – И Гребенников (он хотел, чтоб она улыбнулась) заговорил шутливо: – Вот подожди, закончим институт. Нас зашлют в такую глушь, что даже захочешь попасть под машину и все равно не сумеешь. Ни единой машины.

И Валя улыбнулась:

– Павличек!.. Ты говоришь глупости. А на чем же там люди ездят?

Распределение было заметной вехой в нашей жизни. Тут уж жизненная нитка порезвилась. Иногда она выкидывала такие прыжки и кульбиты, что можно было ахнуть. Тиховарову, который не верил в «жизненную нитку», а верил в причины и следствия, я всегда любил напомнить один случай.