Голгофа XX века. Том 1 - Борис Сопельняк

Да, то немногое, о чем мечтал Григорий, сбылось. Но жизнь продолжалась, и надо было искать в ней свое место.

Краса и гордость казачества

Передо мной письмо, написанное рукой Шолохова и отправленное из Москвы 6 апреля 1926 года.

«Г. Миллерово. Ст. Вешенская, х. Базки.

Харлампию Васильевичу Ермакову.

Уважаемый тов. Ермаков!

Мне необходимо получить от Вас некоторые дополнительные сведения относительно эпохи 1919 года.

— Надеюсь, что Вы не откажете мне в любезности сообщить эти сведения с приездом моим из Москвы. Полагаю быть у Вас в мае-июне с. г. Сведения эти касаются мелочей восстания В-Донского. Сообщите письменно по адресу — Каргинская, в какое время удобнее будет приехать к Вам? Не намечается ли в этих м-цах у Вас длительной отлучки?

С прив. М. Шолохов».

Почти год Шолохов регулярно навещал Харлампия Ермакова. Эти встречи хорошо помнит дочь Ермакова — Пелагея Харлампиевна, которая и поныне живет в Вешках.

— Мне тогда было годков пятнадцать, — рассказывает она, — так что те встречи — и в душе сохранились, и в сердце. Собирались они обычно у нашего соседа Федора Харламова. Пить — не пили, а вот курили много. А уж говорили — до первых петухов! Бывало, что и спорили, так люто спорили, что чуть ли не за грудки хватались.

Эти ночные беседы не прошли для Михаила Александровича бесследно. Не случайно несколько позже он напишет: «Все было под рукой — и материалы, и природа… Для Григория Мелехова прототипом действительно послужило реальное лицо. Жил на Дону такой казак… Но подчеркиваю, мною взята только его военная биография: «служивский» период, война германская, война гражданская».

Да что там «служивский» период, внешность — и та списана с Харлампия Ермакова. Вглядитесь в снимок, сделанный тюремным фотографом, и сравните с описанием Григория. «Вислый, коршунячий нос, в чуть косых прорезях подсиненные миндалины горячих глаз, острые плиты скул обтянуты коричневой румянеющей кожей».

В 1913-м двадцатидвухлетним парнем Харлампий был призван на военную службу, а через год попал на русско-германский фронт. Воевал Харлампий храбро и достойно: четыре Георгиевских креста, четыре медали и звание хорунжего. В октябре 1917-го перешел на сторону революционных войск, сражался против Каледина, а потом стал одним из самых надежных рубак в хорошо известном отряде Подтелкова. В бою под Лихой был ранен и отправился домой лечиться.

И надо же было такому случиться, что пока он воевал за красных, в его родной станице власть захватили белые. Земляки тут же отдали его в руки полевого суда: есаул Сидоров приговорил Харлампия к расстрелу. К счастью, за него поручился родной брат Емельян — и Харлампия отпустили. Пока лечился, отряд Подтелкова был захвачен повстанцами. Харлампий кинулся было к своим, но станичники его перехватили и пригрозили расстрелом. Деваться было некуда, и он примкнул к восставшим.

А вскоре случилось то, чего он больше всего опасался: Подтелкова, Кривошлыкова и около восьмидесяти их бойцов решено было казнить. Участником казни чуть было не стал и Харлампий. Напомню, что Григорий Мелехов тоже присутствует при казни подтелковцев — эту сцену Шолохов написал, конечно же, со слов Ермакова. Сохранилось еще одно свидетельство этой жуткой акции — рассказ ординарца Ермакова — Якова Пятакова. Когда у него спросили был ли он при Ермакове во время казни, Пятаков ответил: «Ну а где же ординарцу полагалось быть?! Как Бог велел, был при нем неотступно. Когда мы мчались верхи в Пономарев хутор, то мой командир Ермаков и подумать не мог, что там будет такое смертоубийство. Он более всего опасался, что в хуторе по случаю Пасхи и в знак примирения подтелковцы и спиридоновцы (беляки) разопьют весь самогон и нам ничего не останется.

Скачем в хутор, а там черт-те что делается. Виселица, черный бугор земли перед огромной ямой, толпа народу. Ермаков сквозь толпу дошел до самой ямы, а я за ним следом. Вдруг ударил первый залп! Батюшки-светы — залп на первый день Пасхи по живым людям. Крики, вопли, стоны! Народ качнулся бечь…

И тут они встретились — Ермаков и Подтелков. Встретились в упор. Это белые вели Подтелкова и Кривошлыкова через толпу к яме, где начали расстрел отряда. С боку Подтелкова были Спиридонов и Сенин с оголенными шашками. И Подтелков, узнав Ермакова, назвал его иудой… Ермаков тоже отвечал что-то грозное. Но тогда Спиридонов крикнул Ермакову: «Давай своих казаков-охотников». Это значит, кто хочет сам стрелять в красных. Ермаков крикнул: «Нету у меня палачей-охотников». А тут вдарил второй залп, тут же, в двадцати шагах. Божа ж мой, что там творилось!

Я схватил Ермакова за пояс, волоку к лошадям, а Спиридонов кричит: «Вернись, гад, а то мы и тебя в яму скинем. Задержите его!» — махнул он рукой своим вооруженным казакам. Но Ермаков обнажил шашку. И я тоже. Казаки расступились».

Дело, конечно, прошлое, и теперь никто не сможет с уверенностью сказать, как сложилась бы судьба шолоховского друга-героя, да, впрочем, и всего Дона, если бы не патологическая ненависть Ленина и Троцкого к казачеству — именно они своими палаческими директивами спровоцировали массовые восстания и такие же массовые жертвы

«ДИРЕКТИВА ЦК РКД(б). Секретно.

Необходимо учитывать опыт гражданской войны е казачеством. Признать единственно правильным самую беспощадную борьбу со всеми верхами казачества путем их поголовного истребления.

1. Провести массовый террор против богатых казаков, истребив их поголовно.

2. Конфисковать хлеб.

3. Провести полное разоружение. Расстреливать каждого, у кого будет обнаружено оружие после срока сдачи».

Вслед за этой директивой появляется еще одна, не менее кровожадная — ее издало Донбюро РКП(б).

«Во всех станицах и хуторах немедленно арестовать всех видных представителей данной станицы и хутора, пользующихся каким-либо авторитетом, хотя и не замешанных в контрреволюционных действиях. Отправить их как заложников в районный ревтрибунал. В случае обнаружения у кого-либо из жителей станицы или хутора оружия будет расстрелян не только владелец, но и несколько заложников».

И покатились головы станичников под ударами красных комиссаров. Рубили и расстреливали старых вояк с медалями за взятие Шипки и молоденьких учительниц, Георгиевских кавалеров, пришедших на костылях после Брусиловского прорыва, и степенных священнослужителей. Замутился тихий Дон, забилась о его берега красная от крови волна, закипело казачье сердце — и все, кто мог держаться в седле, взялись за оружие.

Так, в тылу Красной Армии, в районе станицы Вешенской вспыхнуло восстание. По одним данным его возглавил Харлампий Ермаков, по другим — его брат Емельян. Так это или не так, мы узнаем несколько позже, но то, что Харлампий воевал на стороне повстанцев, сомнений не вызывает. И Харлампий, и его люди сражались яростно. Рассказывает один из очевидцев.

«Во время командования частями Ермаков особенно отличался и числился как краса и гордость казачества. Во время одного из боев Ермаков лично зарубил 18 матросов. А пленных красноармейцев загонял в Дон, рубил и топил в воде. Однажды он так уничтожил 500 человек».