Прощай, Хемингуэй! - Леонардо Падура

— Этого самого Джона Керка убили двумя выстрелами, — продолжал Конде, одновременно рисуя что-то прутиком у себя под ногами. — Стреляли из автомата Томпсона. Такой автомат был у Хемингуэя и бесследно исчез. В доме его нет, и, как мы выяснили, Мисс Мэри не забирала его после смерти писателя. Это было оружие, которое он очень любил, если не ошибаюсь, оно даже фигурирует в его романах. Вы помните этот автомат?

— Да. — Старик вновь нахлобучил шляпу. — Из него расстреливали акул. Я сам не раз из него стрелял.

— Да-да, тот самый. Убитого агента похоронили на территории усадьбы, но не в первом попавшемся месте, а в загоне для петушиных боев, располагавшемся довольно близко от дома. Смели стружки, вырыли яму, опустили туда труп вместе с полицейским жетоном и засыпали землей. А сверху снова набросали стружек, чтобы никому и в голову не пришло, что здесь могила… Если не ошибаюсь, это произошло третьего числа еще до того, как рассвело и в усадьбе появились другие работники.

Губы старика чуть шевельнулись в мимолетной улыбке, что заставило Конде засомневаться в том, правильной ли дорогой он идет или же заблудился на одной из темных тропинок прошлого. Поэтому он решил пойти до конца.

— Думаю, что в погребении участвовали три-четыре человека, чтобы управиться с этим делом как можно быстрее. И еще я думаю, что этого американца убил один из этой троицы: Каликсто Монтенегро, Рауль Вильяррой или ваш хозяин Эрнест Хемингуэй. Но не слишком бы удивился, если бы узнал, что его убил Торибио Стриженый… Или вы, Руперто.

И опять Конде тщетно дожидался реакции, но старик был по-прежнему неподвижен, словно находился где-то далеко, куда не долетали слова бывшего полицейского, где не свирепствовала удушающая послеполуденная жара и не донимали уколы памяти. Конде, опустив глаза, закончил свой рисунок: изображенное на нем отдаленно напоминало катер с двумя шестами над палубой, плывущий в бушующем море.

— И тут на сцене появляется «Пилар», — сказал он и указал прутиком на рисунок.

Руперто медленно опустил голову и посмотрел.

— Не похоже, — изрек он.

— В первом классе я не сдал экзамен по рисованию и ручному труду. Это моя беда… Даже бумажные кораблики и те не научился делать, — сокрушенно пожаловался Конде. — Тем не менее «Пилар» действительно отплыла третьего и отвезла Каликсто в Мексику. Хемингуэя не было на ее борту, так как он должен был готовиться к отъезду с Кубы. Но вы-то там были, поскольку катером управляли только вы двое. И еще кто-то из «Вихии» плыл с вами в качестве матроса. Рауль или Торибио? Я думаю, последний, так как Рауль должен был помочь со сборами Папе. Кстати, во время этого рейса избавились от автомата. И сейчас он покоится где-нибудь на дне Мексиканского залива, угадал?

И нарисовал прутиком дугу, которая должна была изображать падение автомата с яхты в разбушевавшееся по воле художника море. Конде отбросил прутик и посмотрел на старика, готовясь выслушать его. Руперто по-прежнему не сводил глаз с другого берега реки.

— Вы думаете, что всё знаете?

— Нет, Руперто, я знаю лишь некоторые вещи, догадываюсь о других и хотел бы узнать об остальных. Поэтому я здесь: потому что вы всё знаете. Ну, если не все, то по крайней мере кое-что…

— И если даже так, чего ради я должен вам все это выкладывать?

Конде потянулся за очередной сигаретой и сунул ее в рот. Потом вынул зажигалку, но не стал прикуривать.

— По нескольким причинам: во-первых, потому, что я не верю в то, что убийца вы; во-вторых, потому что вы настоящий гражданин. Бы могли бы продать «Пилар», но передали ее правительству, чтобы катер сделали экспонатом музея. А это суденышко стоило многие тысячи долларов. С такими деньгами вы бы зажили совсем другой жизнью. Однако же память о Папе оказалась для вас важнее. Такое поведение нынче не в моде, оно кажется странным и выглядит глупо, а все-таки это прекрасно, и ваш поступок — в высшей степени достойный и благородный. И тут мы подходим к третьей причине: да, Хемингуэй мог убить агента, но вполне возможно, что это сделал не он. Если убийца он и мы об этом сообщим, от него камня на камне не оставят. В наше время персонажи вроде него не в чести: слишком много выстрелов, слишком много драк, слишком много геройства. К тому же, пусть вы в это и не верите, он сделал много гадостей многим людям. А теперь представьте, что убийца не Хемингуэй, и тогда получается, что этот самоуверенный тип, которого люди уже не слишком-то жалуют, совершил в тот день поступок, достойный уважения: прикрыл одного из своих работников, застрелившего агента ФБР, и даже спрятал труп в своей усадьбе. Как ни крути, это был красивый поступок, согласны? И, как я уже говорил, мне кажется, допустить, чтобы на него повесили чужого мертвеца, было бы несправедливо и, если угодно, невыгодно для вас…

Руперто засунул в рот огрызок сигары и пошевелил прислоненной к дереву спиной, выбирая более уютное положение. Но, как видно, неуютно стало не только его старым костям. Предательский пот проступил в глубине его морщин. И Конде решил разыграть последнюю карту, пойти ва-банк. Но сперва он закурил.

— То, что произошло вечером второго октября пятьдесят восьмого года, было для Хемингуэя катастрофой. Не знаю, известно ли вам, что в последние годы он утверждал, будто его преследует ФБР. Его жена в это не верила. Врачи говорили, что это его фантазии, разновидность мании преследования. И, чтобы излечить его, назначили двадцать пять сеансов электрошока. Вот суки! — выкрикнул Конде, не в силах сдержаться. — Сперва было пятнадцать, затем еще десять. Медики хотели, чтобы он забыл о своем бреде, сводившем его с ума, но единственное, чего добились, — это повредили ему мозги, а потом напичкали тысячами таблеток… Они убили его при жизни. Хемингуэй не смог больше писать, поскольку под предлогом борьбы с опасной манией они лишили его части памяти, а без памяти невозможно писать. А ведь каким бы он ни был, пусть даже немножко сукиным сыном, прежде всего он был писателем. Короче говоря, из него выхолостили жизнь. И это очень печально, Руперто. Да будет вам известно, у Папы не было ни рака, ни какого-либо другого смертельного заболевания: но его кастрировали. Он, всегда старавшийся подчеркнуть свои мужские достоинства и неоднократно демонстрировавший их многим людям, дабы они убедились в этом, вдруг оказался кастрированным. Да, его кастрировали вот здесь, — он ударил ладонью себе по лбу раз, другой, третий; ударил с размаху, со злостью, так, что стало больно, — а без этого он не мог жить. Поэтому он и выстрелил себе в голову, Руперто, а не из-за чего-то другого. И этот выстрел из охотничьего ружья был подготовлен событиями вечера второго октября пятьдесят восьмого года… Если фэбээровца убил не он, решение укрыть того, кто это на самом деле совершил, дорого ему обошлось. Разве не так, Руперто?

Конде знал, что его клинок безжалостно пронзил самую толщу памяти. И не удивился, заметив, что из уголков глаз Руперто выползают слезы и текут по морщинистым щекам, смешиваясь с потом. Впрочем, старик быстро смахнул их рукой и, несмотря ни на что, изготовился к бою.

— У Папы была лейкемия. Поэтому он застрелился.