Тибетское Евангелие - Елена Крюкова

Он вышел из тьмы в круг лунного синего света.

— Дорогие мои! Любимые! Так люблю я вас!

Купцы замерли. Длинные Космы накручивал вервие на запястье, наподобие толстого браслета, что носят туарегские женщины. Черная Борода закусил губу до крови.

— Он все слышал…

Длинные Космы бросился. Тело швырнулось вперед само, вне желания и разуменья.

— Руки вяжи!

Черная Борода запрыгнул за спину Иссы. Расставил руки, чтобы схватить Иссу за плечи, за бока и повалить на землю, но облапил лишь воздух.

Длинные Космы сорвал веревочный браслет с бревна запястья. Хотел накинуть веревочную петлю на шею Иссы. Вервие пролетело мимо головы мальчика и, как лягушка, шлепнулось на черно-серебряную воду. Конец веревки Длинные Космы держал крепко. Изругавшись, потянул к себе мокрую веревку.

Веревка врезалась ему в ладони острей ножа. С ужасом глядел Длинные Космы на раненые ладони. Текла черная в лунном свете кровь и тяжелыми каплями звонко падала на кровавый, цвета свежего мяса, гранит.

— О, Иблис! Шайта-а-а-ан…

— Джохар, ты…

Черная Борода пытался обхватить отрока. Напрасный труд. Исса стоял невредимый. Бесполезная, окровавленная веревка валялась под ногами у Длинные Космы. Черная Борода кряхтел, надрываясь, безнадежно стараясь, и страх мелкими морщинами всползал вверх, от подбородка ко лбу, по залитому лунным потом лицу.

Они все поняли тогда, когда Исса, господин мой и Господь мой, залитый лунным голубым молоком, раскинул руки и воскликнул еще раз, ясно и громко:

— Любимые мои! Прощаю вам! Ибо не ведаете вы, что творите!

— Как ты это делаешь?! — заорал Длинные Космы, обернув кровоточащие ладони к Иссе.

И мальчик взял Длинные Космы за руки, взял обе его крючащихся, красных и липких руки в свои руки, поднес к лицу и опустил лицо свое, юное и светлое, прямо в кровавую кашу из лоскутьев живой кожи, разрезанных жил, соленого мяса.

— Не я это делаю. Это делаете вы сами.

В мертвенном лунном свете огляделся Длинные Космы.

Черная Борода бросил обнимать пустой воздух и отчаянно, скаля зубы, озирался по сторонам.

И ничего не увидели они вовне.

— Глядите внутрь себя, — тихо сказал им Исса.

И закрыли они глаза, дрожа, и поглядели внутрь себя.

И там, внутри себя, они увидели горсть жалких монет, и седло, скатившееся со спины убитого кривым ножом верблюда; увидели алчные черные руки и смоляное, жирно блестящее лицо слуги фараона в белом тюрбане из мемфисского тончайшего атласа; увидели свои слезы, свое горе и позор свой; и что-то еще увидел Длинные Космы, потому что сел, бессильно подогнув колени, на кровавый гранит близ воды, и зарыдал, и закричал бессвязно, — а что увидел, никогда никому не сказал.

— Прости нас, — сказал Черная Борода и преклонил колена.

Так пребыли: Длинные Космы сидел и плакал; Черная Борода стоял на коленях; Исса стоял перед ними, руки раскинув.

— Зачем хотели вы продать меня слуге фараона в страну Та-Кемт? — спросил Исса их.

И выдавил из нищего горла Длинные Космы, с ужасом глядя Иссе в лицо, выпачканное, как в темном вине, в его крови:

— Подкрался. Улещал. Говорил, знает, кто ты. Его господину, фараону, пророчица Айя сказала — ты пойдешь через град Вавилон. Ночь предсказала, висячие сады назвала, каменную лестницу, где мы сейчас. Слуга без труда нас нашел. Четверо, и пятый!

— Зачем я фараону? Я — жертва?

— Ты! — Горло Длинные Космы захлестнуло петлей рыданья. — Ты — царь! Он бы сам поклонялся тебе!

— Царей не связывают. Царей не покупают!

— Ты умеешь то, что не умеют смертные! Мы сами это видели! И не раз! Ты не простой мальчик! Ты…

— Я не колдун. Не маг. Не посвященный мистерий. Я не волхвую. Не заклинаю. Не знаю заговоров и причитаний. Я знаю большее.

— Прости нас, если можешь, — прохрипел Черная Борода. Он был похож сейчас на разбойника. На разбойника на коленях перед судией.

Мальчик мой присел на корточки перед ними, чтобы стать одного роста с ними, распростертыми ниже его. Засмеялся хорошо и легко, будто сто колокольчиков зазвенели.

— Луна высоко, — так сказал. — Скоро рассвет. Слуга фараона нас не дождется. Я же не павлин, чтобы меня изжарить! Хвост павлиний изумрудный не обдерете! Не порубите мясо ножами! Не испечете в золе костра. Но я проголодался! Как думаете, друзья, не изловить ли нам рыбы? Вот, есть у нас снасть.

И, смеясь, взял в руки окровавленную веревку, валявшуюся мертвой змеей у ног Длинные Космы.

И лишь луна в огромной ночи древнего града видела, как залилось кровью стыда худое, похожее на кинжал, с впалыми щеками, с лохмами, висящими до плеч, как грязные корабельные канаты, лицо купца, познавшего вкус соблазна, предательства, разоблаченья и прощенья.

Тряска, тряска. Когда трясет, страшно охота спать.

И не хочешь — уснешь.

Парень, шофер, меня в кабину посадил. Теперь я ехал как барин. Не как бревно в кузове катался. А на кожаном сиденьице сидел. В тепле. Бензином слегка воняло; ну да ладно, все можно перетерпеть ради тепла.

Шофер мой сперва ехал весело, свистел сквозь зубы, на— мурлыкивал песенки всякие, ну там разные молодежные, я слов их не знал, — а потом завел-заблажил, и голос забился в стекла кабины:

Ах, мне ехать далеко!

Ах, мне ехать далеко-о-о-о…

Мерзнут ноги, подвело живо-о-о-от!

Я тебя забыл легко,

Так тебя забыл легко —

Долго птичка в клетке не живет!

Вдохнул. Раздул ребра. Заорал во всю мочь:

Ты любимая моя!

Ты любимайа моя-а-а!

Ты любимая моя была когда-то-о-о-о!

А теперь один вот я,

А теперь! Один вот! Я!

И колеса — от рассвета — до заката-а-а-а!

— Ну что ж ты так орешь-то, сынок, — сказал я, и заткнул уши пальцами, и засмеялся, а он меня не слышал, все вопил свое, развеселое, отчаянное:

Мне дорога дорога!

Мне дорога дорога!

Еду-еду-еду день и но-о-о-очь!

А кругом снега, снега,

Распроклятые снега —

Эй, тоска, поди, шалава, прочь!

Повернул ко мне рожу. Подмигнул.

И я ему подмигнул ответно.

— Давай! Подтягивай! — крикнул он, и я подпевал ему, на ходу ловя слова, играя болью, как золотой чайной ложкой в стакане с горячим чаем:

Ты любимая моя!

Ты любимая моя!

Для меня всегда ты догола раздета-а-а-а!