Тайны серебряного века - Анатолий Терещенко

Зрелище довольно жуткое, особенно когда эти пляски происходят в каком-нибудь берлинском «диле» — кафе, где танцуют. Там Андрей Белый, пройдя со своей партнершей в фокстроте несколько шагов, вдруг оставляет ее одну и начинает «шире, все шире, кругами, кругами» ритмически скакать вокруг нее, извиваясь вакхически и гримасничая. Бедная его партнерша, явно готовая провалиться сквозь пол от стыда, беспомощно смотрит на него, не решаясь тронуться с места. А благодушные немцы, попивая пиво, качают головами, посмеиваясь над verrucktem Heer Professor-ом (сумасшедшим профессором. — Авт.), и даже иногда поощрительно аплодируют ему.

За третьим столиком сидит скромная молодая женщина, вовсе не похожая на принцессу, в тесном платье с длинными рукавами, просто, по-домашнему причесанная и даже не напудренная — нос ее предательски поблескивает. Рядом с ней долговязый брюнет в длиннополом старомодном сюртуке. Черты его большого лица так неподвижны, что кажутся вырезанными из дерева. Он держится прямо, высокомерно закинув голову. Весь он какой-то чопорный, накрахмаленный, как его непомерно высокий, подпирающий подбородок воротник. Таких не только в Берлине, но и в Петербурге уже не носят.

Он сидит молча, с напряженно-беспокойным видом путешественника, ждущего на вокзале пересадки… Никто не обращает на него внимания. Никто как будто не знает, кто он. Неужели это на самом деле Игорь Северянин?…»

Это знак и примета любого эмигранта на чужбине.

И когда Одоевцева решилась познакомиться с поэтическим гением через поэта Башкирова, тот возвратился к ней смущенный и растерянный.

«— Представьте себе, он заявил, что привык, чтобы женщины сами представлялись ему, а он ходить знакомиться с женщинами не согласен. Ни в коем случае!

— Вот какой важный! Ну и бог с ним. Обойдусь без знакомства с гением Игорем Северяниным.

И я, даже не взглянув в его сторону, иду танцевать с пригласившим меня очередным партнером. Я танцую и больше не думаю о Северянине до самого конца бала, когда передо мной, уже уезжающей, в холле неожиданно появляется он сам в сопровождении Башкирова. Я хочу пройти мимо, но он загораживает мне дорогу. Башкиров торжественно представляет его мне. Северянин кланяется, и я подаю ему руку. Он целует ее с таким видом, будто этим оказывает мне величайшую милость. Должно быть, по его понятиям, не он женщине, а она ему должна целовать руку.

— Вы уже уезжаете? А мне хотелось бы поговорить с вами. Не согласитесь ли вы, повременив с отъездом, посидеть со мной за моим столиком? — И подчеркнуто добавляет: — Очень прошу!

— Нет, спасибо, — говорю я. — Мне пора домой — я устала.

Мой отказ, видимо, удивляет его, тень недовольства ложится на его лицо.

— Не желаете? А я хотел поговорить, познакомиться с вами по-настоящему. — И уже с обидой: — Впрочем, не в моих правилах навязываться женщинам — уезжайте себе с Богом!

— Нет, нет, — вмешивается Башкиров, — этого так никак нельзя оставить. Можно организовать встречу, — он просительно оборачивается ко мне, — у вас. Завтра или послезавтра? Чудесно получится!

— Ничего против такого проекта не имею, — важно заявляет Северянин.

— Вот и отлично, — обрадовано вскрикивает Башкиров. Мне ничего не остается, как согласиться:

— Если вы свободны, Игорь Васильевич, приходите ко мне послезавтра, во вторник, чай пить — со своей женой, в четыре часа».

Он пришел, нет, скорее, приплелся к Одоевцевой, пьяный, с какой-то «принцессой» и Башкировым не в четыре, а в половине седьмого вечера и, запросив вместо чая вина, предложил пойти посидеть в ресторане. У поэтессы были другие планы на вечер. Она еле выпроводила разгоряченную компанию, обещая непременно зайти в ресторан. Хотя Северянин не знал, в каком баре или кафе он окажется.

Такие были нравы российской богемы в Берлине.

Таковыми они были и в Париже, куда в период экономического кризиса из Германии подалась та же самая богема, чтобы там немного успокоиться, страшась все той до сих пор им чужой России. А Советская Россия медленно, но верно вползала в оболочку важной державы, с которой стал постепенно считаться остальной капиталистический мир через установление дипломатических, экономических и политических отношений.

* * *

Проблема о выборе между Советской Россией и Германией в эмигрантских кругах стала активно обсуждаться с середины 1930-х годов. Тезис о том, что чуть ли не вся русская эмиграция склонялась к поддержке установившегося нацистского режима и самого Гитлера, ошибочен и не выдерживает никакой критики. Надо отметить, что разразившаяся в этот период громкая дискуссия, возникшая на страницах зарубежной прессы, как раз говорила об этом феномене. Одни были «против» — Деникин, Бунин, Керсновский и другие, «за» — Миллер, Скородумов, Шатилов и другие.

Есть смысл послушать современников событий того времени. В полемических дуэлях скрестили перья, как шпаги, многие историки и писатели, военные и политики.

Довольно интересно уловить аргументацию в этом вопросе военного историка Антона Керсновского (1907–1944) и генерал-майора Михаила Скородумова (1892–1963).

Так, говоря о проблеме участия белого российского офицерства в вооруженных конфликтах в различных странах, военный историк с явным восклицанием утверждал:

«Когда, наконец, мы поймем, что иностранные националисты — будь то испанские белогвардейцы, французские «огненные кресты», немецкие наци и итальянские фашисты — такие же враги для нас, русских эмигрантов, и нашей Родины, как и преследуемые ими коммунисты?»

А вот как на этот же вопрос отвечал генерал Скородумов:

«Пускай сперва подохнут все большевики, а потом при первом же случае мы поговорим и все припомним иностранцам…»

Припоминать бы не пришлось, если бы все русское воинство за рубежом поддержало Гитлера. Как всякий политикан, он часто забывал свои обещания. Тем более восточные славяне, они для него были недочеловеками, унтерменшами, скотом, которые, согласно его взглядам, подлежали уничтожению.

Выдающийся философ ХХ столетия Иван Ильин в письме замечательному писателю Ивану Шмелеву, сына которого обманным путем пленили в 1920 году большевики, а затем расстреляли в Крыму, 10 октября 1938 года писал:

«Я покинул страну моего прежнего пребывания (Германию. — Авт.) совсем… Больше не вернусь. Там такой нажим на русских честных патриотов! Там терпят только предателей и своих агентов».

Военный в звании генерала Скородумов не мог понять гражданского соотечественника — философа Ильина и поплатился за свою неосмотрительность и недальновидность. Наверное, подвела одиозная фамилия, — надо было медленней думать. В начале осени 1941 года он, организатор только что созданного на территории оккупированной гитлеровцами Югославии Русского охранного корпуса (РОК), — какое мрачное пророчество! — за «вольные речи» о возрождении национальной России был отстранен от командования и арестован гестапо.