Пыль и пепел. Или рассказ из мира Между - Ярослав Гжендович

Я думал о привязанной к основанию контрфорса натянутой веревке, на которой висела моя жизнь.

Ее было достаточно перерезать или отвязать.

И вот тогда мы ударились в окно. Рухнули в темный интерьер, разбивая стекла, вдавливая свинцовые планки переплета в плитки витража, летя куда-то в каскаде мерцающих всеми цветами и звенящих обломков, будто разбитая вдребезги радуга.

А через секунду нас мотнуло вновь наружу.

Я чувствовал, как веревка раздавливает мне запутавшееся плечо, как вырывает бессильно свисавшего Альберта из моих рук.

Я успел упереться ногой, свободной рукой вытаскивая тесак, и рубанул веревку, только это мало что дало. Я почувствовал, что нас вытягивает наружу, словно бы кто-то привязал шнур к паровозу, рука ужасно болела, как будто бы ее втягивало в какие-то передаточные элементы. Я услышал собственный вопль, собственно говоря, даже хриплое рычание, и начал пилить, дергая лезвием то в ту, то в другую сторону, я почувствовал, как лопаются волокна, как меня тянет наружу, и тут до меня дошло, что черное создание наверху не намерено отвязывать веревку, оно только лишь начало тянуть ее к себе, вот только сделать с этим ничего не мог.

И вот тут-то веревка пустила, мы же полетели по лестнице в низ колокольни.

Все остальное помню, как в тумане. Левая рука превратилась в сплошную боль. Это была песня о размозженной плоти, раздавленных костях и разорванных сухожилиях. Помогая себе бедром и зубами, я переломил стволы обреза; одна гильза: оледеневшая и покрытая инеем, та сама, из которой я стрелял в скекса, выскочила сразу ж, а вторую заклинило в замке, она была какая-то раздувшаяся и как будто покрывшаяся зеленой патиной, я боялся к ней прикасаться.

Я зарядил один ствол и потащил монах, таща его за рясу, спотыкаясь и постанывая через стиснутые зубы.

За оградой я закинул его в коляску Марлены, словно сверток. Мое плечо свисало тряпкой, я не мог шевелить пальцами, но боль, по крайней мере, чувствовал.

Я пнул стартер, подвернул газ и выскочил из-под монастыря, словно бы за мной гнались все борзые преисподней.

Мотоциклом я управлял одной рукой и понятия не имел, как буду тормозить, только временно это меня не интересовало. Мы бежали из местечка, а колеса Марлены взбивали за нами облако пыли.

Всего лишь раз поглядел я в зеркальце заднего вида, и мне показалось, что вижу его. Громадного, в рясе с глухим капюшоном, стоящего на ступенях костёла, со спрятанными в рукавах руками.

Только лишь через какое-то время я заставил плечо более-менее шевелиться и сумел опереть ладонь на руле. Я понятия не имел, сумеют ли пальцы прижать рукоятку тормоза, но, по крайней мере, моей второй руке сделалось полегче, поскольку она уже трещала от усилия.

Не знаю, почему, но в городе я почувствовал себя в большей безопасности. Как будто бы на человека не могли напасть под самым его домом, прибить под его собственной дверью или вообще – в его персональной кровати.

Я нашел укромную площадку и несколько раз объехал фонтан, постепенно тормозя двигателем. Потом с таким чувством, словно бы вырывал себе пальцы, притянул рукоять тормоза, повернул ключ зажигания, и стук двигателя утих.

Какое-то время я лежал на баке и ожидал, когда мой организм вернется в норму.

Монах, а собственно говоря: пацан в рясе, сидел, съежившись, в коляске и, спрятавшись в своем одеянии, хлюпал под носом.

- Где я? – спросил он.

- Ты умер. Повесился.

- Так это преисподняя?

- Похоже, что нет, - ответил я ему. – Не знаю, только, по-моему, это еще не мир иной. Нечто между тем и этим миром.

Я попробовал в нескольких предложениях объяснить ему, чем является Страна Полусна, а так де: кем или чем сам являюсь.

- До того, как… погибнуть, ты хотел мне что-то сказать. Ты договорился со мной встретиться.

- Так это был ты? Приятель Михала?

- Что, я так изменился?

- Но ведь ты живешь…

Я попытался как-то размять плечо. Казалось, что кости и суставы, похоже, целы, вот только болело все ужасно.

А потом долгое время я пытался свернуть себе сигарету. А вот попробуйте сами сделать это одной рукой.

- Я попытаюсь тебя отослать отсюда, но вначале скажи мне, что тебе известно. Это очень важно.

- Как это "отослать"?

Еще раз я объяснил парню суть своих занятий здесь.

- Психопомп?

- В каком-то смысле. Не люблю я этого определения. Звучит будто какая-то легочная болезнь. О себе я мыслю как о перевозчике.

- Типа Харона?

Я кисло засмеялся. Он съежился в коляске и снова расплакался, будто ребенок, размазывая слезы кулаком. Я стиснул челюсти. Пепел и пыль… - подумалось. Все это только пепел и пыль.

- Но ведь я покончил с собой! И попаду в ад!

- Сомневаюсь. Или ты желаешь остаться здесь и бесконечно карабкаться на колокольню с веревкой на шее? По-моему, хуже уже не может быть. Зачем ты это сделал?

- Я… Боялся… Вообще-то говоря, даже не знаю. Мне было известно, что обо мне знают. Они мне снились. Те огромные монахи. Поначалу я видел их во сне, а потом, иногда, и наяву. Спинофратеры.

- Это какой-то орден?

Парень отрицательно покачал головой.

- Нет. Такого ордена не существует. Я видел их во сне, но когда они приходили во сне, откуда-то я знал, как они зовутся. Спинофратеры. Совершенно так, будто бы мне представились. Братство Шипов. Когда же они добрались до брата Михала, я знал, что придут и за мной.

- Это они убили Михала?

- Не знаю. Мне так кажется. Но я знаю, что он их тоже видел во сне. С тех пор, как мы поехали в Могильно. А потом он умер в часовне, лежа крестом на полу, а во всем его теле торчали терии – шипы.

- Так, по очереди. Какое Могильно, откуда шипы, кто такие спинофратеры.

- А знаешь, чем мы занимались? Что делал Михал, что вообще делает наш орден?

Я послюнил край папиросной бумажки.

- Говори.

- Мы являемся чем-то вроде ведомства по специальным поручениям. Такая вот внутренняя служба. Когда какой-нибудь функционер Церкви совершит преступление, или что-нибудь ему угрожает, или же когда случаются некие странные явления, которые можно принять за чудеса, тогда вызывают нас. Перед тем, как всем этим займется светская полиция или пресса. У нас имеются психологи, биологи, криминологи, инженеры, имеются специалисты по всему, чему угодно. У нас даже есть особые монастыри с суровыми правилами, куда мы закрываем виновных. Мы проводим следствия. Иногда заботимся о том, чтобы какое-то событие оставалось тайной. Все началось с того, что умер некий ксёндз. Он был очень старым и доживал свои дни в монастыре в Могильном в качестве насельника. Это такой маленький монастырь, о котором мало кто слышал. В какой-то степени санаторий, скорее, дом престарелых. Место, где проживало несколько пожилых монахов, душепастырей; и там был один миссионер из альбертинов, который сошел с ума в Африке. Ну и наш. Брат Ян. Он тоже был когда-то миссионером, потом даже работал в Ватикане, но очень недолго. Был он уже очень старым. Никто его не знал, никто даже не посещал. Тихий старый человек, но когда-то, вроде как, был весьма суровым. Терпеть не мог греха. И однажды он умер. И после того начали твориться странные вещи.