Горький мед любви - Пьер Лоти

Рядом с ними гриоты исполняли военные песни. Они пели печально и тихо, фальцетом, под аккомпанемент примитивных инструментов с двумя струнами, натянутыми на змеиную шкуру, — их звук напоминал треск кузнечика. Монотонные мелодии Африки так гармонируют с унынием этой страны и потому имеют свою прелесть.

Сын Жана был очаровательным ребенком, но он был слишком серьезен, и его личико редко освещалось улыбкой. Как дитя своего племени, он был одет в синюю «бубу» и ожерелье, но голова не была выбрита, как этого требует обычай страны; он был белый, и потому мать оставила его кудрявые волосы, и один локон падал ему на лоб, как у спаги. Жан долго просидел у блокгауза, играя с сыном. Последние лучи дня освещали эту удивительную картину: прекрасный спаги, играющий с ангелоподобным ребенком под зловещие звуки негритянской музыки. Фату-гей с обожанием смотрела на обоих, сидя перед ними на земле, как собака у ног своих господ. Казалось, красота Жана, который снова был ласков с ней, приводила ее в экстаз.

Жан остался совершенным ребенком, что так часто случается у людей с ранним физическим развитием, которым к тому же пришлось вести суровую жизнь. Он неловко качал на коленях своего сына и смеялся здоровым молодым смехом. Но сын спаги не смеялся; обвивая руками шею отца, прижимаясь к его груди, мальчик смотрел серьезно.

С наступлением ночи Жан без колебаний устроил обоих в блокгаузе и отдал Фату-гей оставшиеся у него три khaliss — 15 франков…

— Завтра, — сказал он, — купи себе кус-кус и хорошего молока для него…

После этого он пошел в лагерь, чтоб самому лечь и заснуть. К французским палаткам нужно было идти через лагерь союзных бамбарасов. Ночь была светлая и прозрачная, звеневшая стрекотом насекомых; чувствовалось, что миллионы кузнечиков и стрекоз сидят на каждой былинке, в каждой ямке. Порой этот хор разрастался, переходил в резкий оглушительный треск, как будто вся поверхность земли покрывалась бесчисленными колокольчиками и трещотками; и вдруг звуки стихали, точно все кузнечики сговаривались петь тише и умолкали.

Жан шел, углубившись в свои мысли, отдавшись настроению этого навевающего грезы вечера, мечтая и ничего вокруг не замечая, и вдруг оказался в центре большого хоровода, который мерно кружился вокруг него. (Хоровод — любимый танец бамбарасов.)

Все танцоры были высокого роста, в длинных белых мантиях и высоких, тоже белых тюрбанах с черной оторочкой. Хоровод кружился в бледном сумраке ночи медленно и легко, как рой привидений, с тихим шуршанием развевающихся плащей, похожим на шелест крыльев больших птиц… Танцоры, плавно поднимаясь на носках, наклонялись вперед и назад, вытягивая свои длинные руки, причем тысячи складок их кисейных одежд развертывались, как прозрачные крылья. Тихо бил барабан; глухо звучали печальные флейты и белые трубы. Монотонная завораживающая музыка вела танец бамбарасов.

Проходя перед спаги, желая показать, что узнали его, они кивали головами, улыбались и говорили:

— Тжан! Иди в хоровод!..

Жан тоже узнал почти всех под роскошными мантиями: это были негры-стрелки, переодетые в белые плащи и праздничные тюрбаны. Они продолжали мелькать, и он говорил им, улыбаясь: «Добрый вечер, Ниодагаль, Имобе, Фафанду! Демпа-Тако и Самба-Фалль! Добрый вечер, великан Ниаор!»

Ниаор также был там, один из самых высоких и красивых… Но Жан ускорил шаги, чтобы вырваться из этого хоровода белых танцоров, который стягивался, расходился и не выпускал его из своего замкнутого круга… Его потрясла эта ночь, и танец, и неземная музыка…

Все повторяя: «Тжан, иди в хоровод», — они кружились, как привидения, не пуская его, нарочно растягивая движущуюся цепь, чтобы помешать ему выйти.

Спаги лежал в палатке, и в его голове вертелся рой новых планов.

Без сомнения, прежде всего он поедет повидаться с родителями; ничто не сможет помешать этой поездке. Но потом следует вернуться в Африку, так как здесь у него сын… Он чувствовал, что любит этого ребенка всем сердцем и ни за что в мире не согласится его покинуть…

А в лагере бамбарасов звучали голоса гриотов, которые тянули три ноты священного военного гимна. Это пение, похожее на крики сов, неслось над заснувшими палатками и, как колыбельная песнь, убаюкивало черных воинов; в гимне пелось о том, что они должны быть храбры и не жалеть зарядов, когда наступит день битвы… Чувствовалось, что этот день приближался и Бубакар-Сегу недалеко.

Что будет он делать в Сен-Луи, вернувшись с родины к сыну?.. Не попытать ли счастья в каких-нибудь смелых предприятиях? Быть может, откупщиком реки? Но нет, он чувствовал непреодолимое отвращение ко всем занятиям, кроме военного дела.

Все стихло в деревне Диальде, и лагерь тоже погрузился в молчание. Издали доносилось рычание льва и самый жалобный в мире звук — вой шакалов. Он, словно похоронный звон, звучал над грезами бедного спаги…

Все равно, появление малыша совершенно меняло все планы и обещало в будущем много затруднений…

— Тжан!.. Иди в хоровод!..

Утомленный дневной поездкой, Жан в забытьи продолжал думать о будущем и видел кружащийся хоровод бамбарасов. Медленно, плавно раскачиваясь, они проходили, возвращались и останавливались, замирая, под звуки невнятной, неземной музыки.

— Тжан!.. Иди в хоровод!..

Их головы, кивающие Жану в знак приветствия, как будто склонялись под тяжестью высоких тюрбанов… Теперь эти фигуры казались ему мертвецами — они приближались, фамильярно раскланивались с ним и шептали с улыбкой привидений: «Тжан!.. Ищи в хоровод!..»

Потом усталость мало-помалу овладела сознанием, и Жан уснул, ничего не решив, глубоким сном без сновидений.

Наступил день битвы.

В три часа утра весь лагерь Диальде пришел в движение: спаги, стрелки, союзники-бамбарасы готовились выступить с оружием и боевыми припасами. Священники напутствовали их долгими молитвами, и было роздано много талисманов. По распоряжению вождей карабины негров, как в дни величайших битв, были начинены до половины ствола порохом и до самого дула пулями; при первом же залпе большинство из них разорвало, как это часто случается в негритянских войнах. Войска направлялись к деревне Джидиам, где, по словам туземных шпионов, Бубакар-Сегу засел со своей армией за прочными стенами из дерева и глины. Джидиам была надежной крепостью этой легендарной личности, наводящей ужас на всю страну, — этот герой, скрывавшийся на просторах своей мертвой страны, всегда ускользал и был неуловим.

Предполагалось дать сражение днем в лесу, граничащем с главной стоянкой неприятеля, и, чтобы покончить с ним, напасть ночью на Джидиам и поджечь деревню, которая вспыхнет при свете месяца, как аутодафе; а затем, пока еще не рассеялся дым пожарища, победоносно вернуться в Сен-Луи.

Накануне Жан написал родителям нежное письмо, которое в тот же день отправилось на «Фалеме». Как дорого оно будет старой матери… Незадолго до рассвета он поцеловал своего маленького сына, спящего на руках Фату-гей, и сел на лошадь.