Фарфор - Юрий Каракур

Сериал «Во имя любви» тётя Лара даже успела полюбить. «Хочешь, – предлагала бабушка, – послушай радио на кухне». Но тётя Лара шла в комнату, садилась у телевизора на стул и с видом грибника рассматривала экран. Элена отдала своего сына Габриеле, ночью, тайно, во имя любви, но сможет ли Атиллу простить её, ведь он оплакивал сына, который жив. Тётя Лара ориентировалась по голосам, иногда уточняла, кого именно сейчас показывают. Тяжело ей давались сцены бессловесной любви или интриганства.

– Галочка, что они?

– Плачут.

– А сейчас?

– Целуются.

– Галочка, что там?

– Обжимаются.

– Господи!

– Теперь всё что хочешь показывают…

– Всё обжимаются, Галочка?

– Нет, это уже Бранка следит за мужем.

– А он интересный мужчина?

– Лысый, губастый, толстый.

– Мужчине достаточно быть чуть получше обезьяны.

Пока мы расставляли тарелки, тётя Лара думала над сериалом: «Как не простить мать, ведь мать всё сделает ради детей…» И лицо её было расстроенное. А когда она вышла из туалета (помыла ручки), то уже бодрым голосом (всех простила, всё в прошлом) сказала: «Галочка, напиши мне потом, чем у них всё закончится, мне Таня прочитает». Я удивлённо посмотрел на бабушку, а бабушка потом пояснила: «Да у неё в Москве в своей комнате нет телевизора, а с Таней и Валерой она не смотрит, они смотрят своё».

За ужином тётя Лара (как подслушивала нас на поле) вспомнила Мусю. Помнишь, Галочка, как Муся встала утром и говорит: «Я больше не жрамши спать не лягу!» Тётя Лара засмеялась, показав красивый ровный протез, который тут же напомнил мне про ле-до-кол. Как жалко Мусю, ведь тётя Лара думала, что доведётся ещё повидаться, съездить к морю. Вот, казалось бы, пришла безработная старость и теперь бы доживать свои сестринские жизни вместе, выложив ноги в мягкое Азовское море, а Мусенька умерла ночью (что-то оборвалось во сне), и остаётся только вспоминать. Галочка, помнишь? Тётя Лара собирала виноград каждое утро, красивые такие веточки висели против солнца и густо просвечивали. Галочка, а помнишь абрикосы какие? А черешня? Тётя Лара сильно улыбалась слепым лицом, вспоминая яркое, красное, четыре года назад она видела значительно лучше. Галочка кивала, но помнила и другое: как они с тётей Мусей шептались на кухне и даже смеялись тайно, сипло, ударяя друг друга по бокам, тише, тише, услышит. И даже сейчас, когда Муся умерла, а осталась почему-то Лара, самая старая из них, ей всё равно смешно, как они смеялись на кухне: «Колбасу припрячу, а то вдруг проповедница ночью проголодается». А помнишь, спрашивает тётя Лара, как у Муси разболелось ухо? Это могу пересказывать даже я, потому что про это помнят все: попала, вероятно, вода на море, тётя Муся пошла к лору, а вернулась недовольная. Врач пытался сделать промывание, но ему не удалось: пробка не вышла, и нужно теперь капать.

– Старый пердун! – возмущалась тётя Муся.

– Сколько же ему лет? – удивилась тётя Лара.

– Да лет шестьдесят…

– Мусенька, так он моложе нас… – обиделась тётя Лара.

– А мы что, не пердуньи? Пердуньи! И ты, Лара, пердунья!

Хохотали втроём, а с тех пор и я добавился. И ты, Лара, пердунья!

Виноград висел на крыльце, тёплый ветер дул в окно.

Тётя Муся умерла (не проснулась утром, и бабушка плакала по ней и завидовала её смерти: не належалась; так бы всем, всем не обременяя умереть), а к Илье в Новоазовск не наездишься (отдыхающие в каждом углу). Помнишь, как она стояла на крылечке и махала нам? говорила тётя Лара. Знать бы, что мы видели Мусеньку тогда в последний раз. Да, врала бабушка.

Бабушка как будто фокус показывала: она видела Мусю ещё, тогда, на крылечке, был не последний раз. Было ещё дополнительное, вырванное у смерти лето, о котором они с Мусей договорились не проболтаться тёте Ларе и всем вообще московским родственникам. На следующий год бабушка приезжала к Мусе одна и прожила август и даже чуть-чуть сентябрь. Привезла оттуда ящик изабеллы, и он пах на кухне, рассказывала за долгим чаем, как дела у Мусиной дочки Лоры, у внука Ванечки, показывала чёрно-жёлтые какие-то фотографии. И после этого крылечка, которое помнила Лара, Муся провожала бабушку на вокзале и даже побежала, полная, грузная, за поездом и пробежала (больно от каждого шага) совсем чуть-чуть, пока поезд не задвинул её.

Тётя Лара грустнела за пару дней до отъезда, вздыхала, предчувствовала расставание, а у нас смех давил горло, лица улыбались сами собой, математичка заболела, отменили крепостное право, советские войска прорвали блокаду. Тётя Лара возвращалась на свой двенадцатый этаж, в комнату напротив двери, откуда просто так не выйдешь погулять, а Таня занята домом и сыном, а Валера приходит с работы раздражённый, и желательно не показываться или только – привидением – в туалет и обратно, но уж точно не заговаривать, ни о чём не спрашивать, и тётя Лара старалась из комнаты не выходить, крутила туда-сюда привычную, в деталях изученную ручку радиоприёмника, который стоял у кровати, нащупывала точки на ладонях и как-то от катаракты в другую сторону всматривалась: как там сердце, сосуды, почки, как там прожитая жизнь, как там все они, особенно сын Серёженька, лейкоз, всего двадцать лет.

– Галочка, будем надеяться на встречу следующим летом… – чуть не плакала тётя Лара.

– Живы будем – встретимся, – улыбалась бабушка.

Мы провожали её на ту же автобусную остановку, шли с удовольствием, хороший денёк, пусть дождь, пусть что угодно. На прощание бабушка обняла тётю Лару и обняла тепло, искренне, мы почти любили её за то, что она уезжает. Обнял тётю Лару и я, на ощупь она показалась мне гипсовой, неудобной, на объятие почти не ответила. Ура! Уехала! Бабушка подкупила майонез накануне, картошку, селёдку, будем есть на ночь! Квартира пару дней ещё помнила тётю Лару и по инерции подстраивалась (тёрочка на мойке, платок, если вдруг дует, висит на кресле, тапочки приглашают в коридоре), но потом понимала, что уже всё, и расслаблялась, раскидывала руки, пахла прижарками, и занавески не останавливали солнце.

Мусе, дополнительно шутила бабушка, лор сказал промывать уши. Наберите, говорит, в резиновую грушу тёплую воду, постелите под ухо полотенчико, произносите по слогам ПА-РО-ХОД и на «ХОД!» вливайте в ухо. Муся садилась и говорила: ЛЕ-ДО-КОЛ. А однажды даже: ЛА-РО-ЧКА. Бабушка хохотала, а тётя Лара ничего не понимала и отзывалась:

– Муся? Ты меня звала?

– Да хотела спросить, Лара, ты не проголодалась?

Все в конце концов проводили друг друга и оставили тётю Лару одну, старую, стрижка-каска: бабушка, молодая сестра, неожиданно умерла первой. Тётя Лара приехала на похороны с лёгкой сумкой (одну ночь переночевать), молчаливая, особенно чёрного цвета платок: вероятно, потому что седина, бледные глаза, бескровные губы. «На кого ты меня оставила, Галочка?» – спросила тётя Лара у гроба и заплакала. Тётя Лара значительно пережила бабушку, год за годом увеличивала отрыв. «Как хорошо мы жили с Галочкой, душа в душу!» – так она вспоминала.