Магическое кольцо Каина - Ольга Тарасевич

Сначала я отключаю все мысли и картинки, возникающие в сознании. Представляю, что нахожусь в темной комнате, где нет ровным счетом ничего, где стоит тишина. Потом в этой тишине начинает звучать голос мертвого или появляется его образ (в том случае, если я не знала человека лично, но, например, видела его фото). Это еще сила моей мысли, моя энергия, призывающая чужую астральную оболочку. Иногда у меня получалось вот так «притащить» мертвого. Внезапно я осознавала, что передо мной находится умерший человек, что я могу задавать ему вопросы. Правда, не могу сказать, что мертвые отличаются повышенной коммуникабельностью. Часто добиться от них внятных ответов сложно. Они находятся в шоковом состоянии после разделения с физическим телом, не могут осознать, что земная жизнь закончена. Тела нет – но эмоции остаются. Зависть к живым, раздражение, обиды… Редко когда мне доводилось услышать внятный ответ о том, кто именно убил.

Впрочем, Джонни Грин и в этом плане оказался особым случаем. Он не желал являться сам. И не приходил на мой зов…

Мердок легонько трогает меня за плечо и шепчет:

– Похоже, она страдает даже больше Мэри. Или Мэри не может себе позволить слезы? Убийство Грина потрясло весь мир. Жене надо решать много вопросов, а не плакать.

– А где Грин познакомился с Синди?

– Она была корреспонденткой экономического журнала, пришла к нему брать интервью. У Синди уникальные математические способности, она умеет в уме умножать трехзначные числа, она легко запоминает цифры. Джонни говорил, что он очарован таким мощным мозгом в женском теле.

– Если бы я была мужчиной, я бы выбрала тело Мэри.

– А если бы Грина не убили, вы стали бы его третьей женой. Думаю, у вас были неплохие шансы…

– Штат мужчин в моей жизни уже полностью укомплектован. У меня все есть – муж, сын. Даже любовник – к моему сожалению.

– Если бы Грин захотел, вы влюбились бы в него еще посильнее Синди…

Еще какое-то время я думаю о любовнице Джонни Грина. Журналистка, с аналитическим мышлением, с математическими способностями. Таких людей, пожалуй, лучше не обижать. Они вполне могут выстроить филигранный план мести…

К обеду мы с Фредом переделали кучу работы.

Отсмотрели видео с камер наблюдения – и убедились, что Майкл Беннет сидел, как и полагается честному охраннику, в своей будочке и никуда не отлучался. Второй охранник, Стив Ричардсон, находился в комнате с мониторами, принимающими изображение с камер. Выяснилось, что в доме есть тревожные кнопки для вызова охраны. Но в ту роковую ночь никто ими не пользовался. Джонни, похоже, просто не успел. А Мэри находилась в таком шоковом состоянии, что позабыла обо всем на свете. Камер внутри дома не было.

Мы поговорили с Кейт. Она призналась, что в ту ночь в ее спальне находился Лукас Картер, с которым у нее давний роман. Мэри стала ломиться в дверь в самый пикантный момент, и ребята, как это ни цинично, заканчивали то, от чего их отвлекла жена Грина.

Фред по своим каналам узнал, как обстоят дела в полиции. Хвастать там было нечем: отпечатков пальцев не оказалось ни на ноже, ни на статуэтке, которой меня шандарахнули. Опрос жителей соседних вилл тоже пока ничего не дал.

– Нам надо составить план дальнейших действий и…

– Потом, – пробормотала я, чувствуя, что бесконтрольно проваливаюсь в сон, – все потом, мне надо сначала отдохнуть…

1824–1825, Михайловское, Александр Пушкин[32]

Александр вошел в гостиную и замер.

Вне всяких сомнений, отец распечатал письмо к нему от Вяземского! Не узнать мелкий изящный почерк друга с размашистыми вензелями невозможно. Да-да, отец вскрыл письмо к собственному сыну и сейчас читает его!

– Какие новости у Петра Андреевича? – приблизившись к старому потертому креслу, ледяным тоном поинтересовался Александр, хотя внутри него все клокотало от ярости.

От неожиданности отец вздрогнул (вообще-то половицы в усадьбе скрипели нещадно, да и сам дом обветшал и требовал ремонта. Однако Сергей Львович, туговатый на ухо, не слышал душераздирающего плача пола). Александр пытался разглядеть в его лице хотя бы тень вины и сожалений – но нет, знакомые черты ничего такого не выражали.

– Comment peut-on lire les lettres d’un autre! Je ne l’ai pas attendu de vous[33]. – Он выхватил листки, сделал глубокий вдох, пытаясь унять исступленно колотящееся сердце.

– Но ведь ты находишься под моим надзором, – растерянно пробормотал Сергей Львович, теребя пальцами рукав потертого сюртука.

От возмущения поэт чуть не задохнулся.

Ну да, формально отец прав! Действительно, сейчас, после кишиневской ссылки (одно хорошо там было: старик Инзов благоволил и жить не мешал), после Одессы (а граф Воронцов оказался мерзким человечишкой, извел придирками и высокомерием) въезд в Петербург и Москву по-прежнему запрещен. Вот уж воистину много лет назад бес попутал, толкнул на строки «Гаврилиады»[34]. Потом из сущего баловства уже раздули целое государственное дело и отправили богохульника и преступника Пушкина с глаз долой, в чужие далекие края, где иногда приходилось так тяжко, что душу Богу можно было отдать. Когда выслали сюда, в Михайловское, в родные пенаты, в груди потеплело от счастья. Ну и что ж – под надзор отца; из родного человека разве получится строгий-то надзиратель?! Наконец-то дома, с семьей…

Вздор! Какой же все это вздор!

Не было у него никогда ни семьи, ни понимания с близкими людьми! Маменька его всегда терпеть не могла. То он казался ей слишком толстым, то слишком худым, то слишком сонным, то слишком подвижным. Бывало, свяжет Надежда Осиповна сыну руки за спиной – и не развязывает целый день, даже покушать никакой возможности не имеется. Как же ныли потом запястья, как будто бы сотни острейших игл впивались в них самым беспощаднейшим образом! Но маменьку сие обстоятельство совершенно не волновало. Она всегда была на стороне гувернеров, всегда была против сына. А как-то раз невесть из-за чего обиделась – и вообще целый год с «этим Сашкой» не разговаривала.

Папенька – уже другая история. Нет, сына он не третировал – просто не замечал его, все время был погружен в свои мысли, дела. Прислуга ворует, имение в запустении. Да что там – когда много гостей к обеду приезжает, иногда и к соседям за приборами посылать приходится, в своем-то хозяйстве все растеряно! Но отец никакого неудобства от такого положения дел не испытывал, интересовался исключительно своей собственной персоной – и, видимо, был ею вполне доволен.