Этюд с натуры - Виктор Тихонович Сенин

ножом в грудь — не продохнуть, воздух сухой, приторный, и боль, застрявшая меж ребер. Едва доковылял в конторку мастеров…

Второй раз болезнь подстерегла на улице. Опустился на скамейку, благо поблизости оказалась, полез в карман за нитроглицерином и ощутил бездонную пустоту — забыл лекарство. Тихо падал снег, сновали мимо прохожие, а он не мог шевельнуться и позвать на помощь. Обратил внимание свой брат, болящий, запихнул под язык таблетку, «скорую» вызвал.

В больнице Багров томился бездействием, вспоминал пережитое, радовался и печалился. Не все сбылось, что загадывал, хлебнул лиха. Но жил он, старый солдат, честно, не ловчил и не подличал. Повидал на своем веку, удали не занимать. Ходил под пулями, есть что вспомнить.

Да хотя бы эпизод в сорок четвертом, когда напоролись на засаду. Немца тогда только погнали от Ленинграда, наступали без передыха.

Утром все и случилось. Штурмом взяли деревню и двинулись дальше. Командование торопило, чтобы закрепить успех, не дать фашистам собраться с силами. Гитлеровцы не считали свое положение столь уж безнадежным, пытались контратаковать. Сковывала продвижение и весенняя распутица.

Тронулись в путь с восходом солнца. Бойцы, сидя на телегах, в кузовах машин, дремали. И вдруг взрыв — наскочили на мину. Покалеченные лошади, путаясь в постромках, со ржанием бились в грязи. Их пристрелили и попытались оттащить в сторону, чтобы освободить дорогу, но из кустов по колонне ударили крупнокалиберные пулеметы. В панике солдаты бросали технику, разбегались.

Оценить обстановку никто толком не мог, доносились крики раненых и мольбы о помощи, а из ложбины в километре, может несколько больше, выползали танки. Медлить было нельзя: не опамятуются артиллеристы — сомнут танки полк. Багров кинулся к первому орудию. К счастью, пушка не опрокинулась и оказалась развернутой в сторону врага. Наверно, и метнулся сюда потому — автоматически оценил выигрышное положение пушчонки. Рядом с ней валялись разбросанные взрывом снаряды. Подхватил один, зарядил сорокапятку и, прицелясь, выстрелил по головной машине. Не вглядываясь, попал или промазал, послал еще снаряд.

«Тигр» остановился, словно прирос к месту. «Теперь ты от меня не уйдешь!» — зло подумал Багров, оглянулся, чтобы взять снаряд, и увидел подмогу — товарищей по расчету. Новым выстрелом Багров поджег танк. Следом заговорило соседнее орудие, и еще одно.

— Ну, удалая голова, — шутили после боя однополчане, — не сообрази ты, долго бы землю нюхали.

За тот бой получил Багров второй свой орден Славы.

В больнице с пронзительной ясностью осознал вдруг Багров, как мало отведено ему времени, и заволновался. Не смерти боялся, нет, — хотелось завершить картину, ее считал главной, вроде долга перед товарищами по армейской юности. Кто лежал в братских могилах от Днепра до Одера, кто выжил и заканчивал счет дням в нынешней жизни. Встречались изредка и видели, как редеет их строй, все меньше собирается однополчан в годовщину Победы. Напоминали ему о наказе: мол, когда же увидим полотно, сам ведь воевал, изранен, кто же скажет правду, как не ты? Потом перестали говорить, помалкивал и Багров. Рассуждать, собственно, и нечего было: виноват, как ни крути, как ни оправдывайся. И теперь, на больничной койке, понял, что откладывать дальше нельзя, может не успеть.

Ночью Багрову приснился отец. Худой, с темной от загара морщинистой шеей. До последнего часа своего отец проработал в колхозной кузне. За наковальней и умер.

Кузница стояла на взгорке, за околицей. Рядом с ней росли две сосны. В одну вбили гвоздь. Все лето на нем висело помятое ведро с дегтем. Мужики брали мазь щепками, накладывали на оси при смене колес. Иной намажет и сапоги.

Зимой работы в кузнице убавлялось. Отец не торопился по утрам открывать ее, хозяйничал: поил корову, приносил ей сена, расчищал от снежных заносов дорожки. Вечерами плел из ивовых прутьев красивые лукошки и корзины, любил это занятие. Усаживался возле печки на вымытый и застеленный домотканой дорожкой пол, брал распаренные розоватые прутья, и под цурюканье сверчка укладывал прутья. Увлекшись, напевал:

Из-за лесу, лесу темнаго

Из-за гор да гор высоких

Летит стаюшка серых гусей,

А другая лебединая…

Таким и остался отец в памяти, таким и увидел его Кирилл во сне. Будто сидит в чистой нательной рубахе, плетет лукошко. Поднял голову, посмотрел строго и спросил:

— Худо тебе, сынок?

— Худо, батя, — признался Кирилл.

— В бою разве легче? Когда убиты товарищи, а ты один.

— То в бою…

— И теперь должен подняться, товарищи ждут тебя.

— Нет их. Одни в земле, других разбросало по свету.

— Оглянись, сынок.

Оборачивается Багров, а по дороге, после дождей колесами машин разбитой, солдаты движутся. Вглядывается Кирилл и узнает знакомые лица: шагает весельчак Василий Супрун, лучший наводчик на батарее. Рядом с ним подносчик снарядов сибиряк Петр Климов. Правит лошадьми ездовой Григорий Кравцов — самый старый в расчете, отец троих детей. За орудием идет комбат Хабит Кашпаров. Глаза у капитана — две щелки, смотрит пристально.

— Василий! — бросился к наводчику Багров. — Тебя же у реки Нарев схоронили. Возле города Цеханува!

Не ответил Супрун: улыбнулся широко — мол, живой и невредимый.

Кирилл — к комбату:

— Капитан! Ты на безымянной высоте остался! Врукопашную когда сошлись. На моих глазах тебя эсэсовец ножом ударил. Тому эсэсовцу я саперной лопаткой череп раскроил…

— В строй становись, сержант! — приказал комбат строго. — Высотка та впереди, бой тяжелый предстоит, а место твое пусто.

И шагнул Багров в строй…

Утром долго лежал молча, все обдумывал сон: к чему бы он? И как озарение: вот о чем должна быть картина! Бой за высоту, на которой полегла батарея. При обходе сказал врачу, как отрезал:

— Выписывайте. Хватит мне бездельничать.

Врач уловил в голосе холод, присел на табурет, пульс послушал.

— Считаю долгом предупредить, — сказал тихо. — Сердце ваше израсходовало запас сил. Не переутомляйте себя, остерегайтесь.

— Постараюсь, доктор.

— Прощайте…

— Прощайте.

В Институт живописи, скульптуры и архитектуры Багров приехал из глухой вологодской деревни Залужье. В Ленинграде появился с фанерным чемоданом — отец сколотил, на углы набил медные плашки, замочек приладил. Над чемоданом тем долго в общежитии потешались, и как ни жаль было отцовской работы, но сплавил чемодан на помойку.

В институте Багров дичился, молчун был: сатиновая косоворотка, хлопчатобумажный костюм в полоску, яловые ботинки, шнурки на них из сыромятной кожи, чтоб не рвались. Обычных шнурков не напастись.

Ребята в группе подобрались ухватистые, знали ходы и выходы, по вечерам бегали на танцы. Кирилл и не рад был, что подал документы на живописный факультет.