Сечень. Повесть об Иване Бабушкине - Александр Михайлович Борщаговский

и дым, выходивший из ее узкой железной трубы.

— Одни унтера и повыше, — негромко сказал Абросимов.

— Зато быстро покатят! — Алексей во всяком положении умел видеть и выгоду.

Люди в эшелоне одеты добротно — на многих тулупы поверх шинелей и черкесок, башлыки и папахи новые. Изредка серели шинелишки, кто-то пританцовывал, охлопывая себя несуразными рукавицами, натягивал на уши куцую солдатскую ушанку, а то и фуражку. Дымки папирос и махорочных самокруток вились над толпой военных, которая росла.

— Откуда прикатили, енералы? — крикнули ссыльным с перрона.

Они не ответили. Кто-то из солдат спросил без подвоха:

— Из каких мест путь держите, горемычные?

— Издалека, — сказал Бабушкин. — Нас и кони везли, и олени, и собаки.

— Ври больше! — Служивый кивнул на теплушку. — Повезет тебя собака в этом терему!

— А мы на санях, в кибитке — из ссылки.

— Из убивцев, значит! — прояснилось солдату.

— Нет. Нас убить хотели: холодом и нуждой.

— Нашего брата разве этим изведешь!

Маше претило отшучивание товарищей.

— Мы — политические ссыльные! — сказала она с вызовом.

— Цареубийцы! — растолковал кто-то в толпе.

— Ов-ва! — поразился солдат. — Этакого дива мы и в маньчжурах не видали! Ты, что ли, стреляла?

Он выступил вперед, невысокий пожилой солдат в великоватой шапке, которая в мороз оказалась удобной.

— Стреляла! — воскликнула Маша, чувствуя, что вызов этот не к месту, но не умея остановиться.

— В государя? Женское ли дело?! — сокрушался соядат. — Как же ты, бабонька, на чужую кровь покусилась?

— А вы, как вы посмели? — возразила Маша. — В Маньчжурию ехали не землю пахать: убивать.

— При нас командир и батюшка с крестом, мы не своевольно. По разрешению.

— Скольких надо убить, чтобы Георгиевский крест на грудь повесили!

— Даром не дадут! — хвастливо крикнули из толпы.

— И кого убить: может, такого же крестьянина, как вы, только вы пшеницу сеете, а он рис.

— Пашаницу! — передразнили Машу. — У нас и рожь не родит: пашаницу захотела!

— Стреляете слепо, а я знаю своего врага: я метила в палача, кто приказал сечь арестантов, даже женщин.

— Бабу зачем сечь, ее за волоса потаскал и будя!

И полетели выкрики один другого солонее: воображению изголодавшихся в Маньчжурии солдат рисовалась наказанная женская плоть.

— Бабы от вожжей не убудет! И от розог — тоже!

— Она и сеченая — сладкая... Верно?

— А как вас потчуют, барышня? — С перрона спрыгнул разбитной чубатый унтер. — Раздемши или через холстину?

— И тебя шомполом правили?

Маша подняла кулачки в черных варежках, словно защищаясь от толпы, Бабушкин увел ее в сторону, а толпа шумела, смеялась, без удержу выкрикивала свое, охальное.

— Не поймут они вас, сейчас ни за что не поймут, — убеждал он Машу. — Страх смерти миновал, они живы, домой едут, к тому же — особые, избранные...

— Так и я их не боюсь! Слышите, не боюсь! — Она вполовину обернулась к толпе, снова бросая вызов.

— Знаю, чего вы в жизни боитесь, — тихо сказал Бабушкин. — Пощечины! Боитесь, что ударят по лицу.

— А вы? — Неужели святое — для него не свято, и все, чем дорожит человек чести, искажено в нем уловкой, теорией? Глаза Маши впились в него неистово.

— Если нужно будет — снесу. И это снесу.

— Как можно!

— А вот — жив: ко мне их грязь не пристанет.

— Я в тот же день умерла бы! — шепнула она в невольном испуге перед таящейся в ней, уничтожающей и себя и других силой. — А еще я боюсь милости палачей. А вы? Только тот революционер, кто смеется на кресте!

— Я, верно, из тех, кто молчал бы на кресте. — Он неловко повел плечами. — Не на кресте, конечно, а в крайних обстоятельствах.

Тот ли он человек, которого почитал Верхоянск и опасалось запойное уездное начальство; ни в ком не искавший; кажется, тронь кого-нибудь при нем неправдой, и он взорвется даже под угрозой казни? Отчего же теперь он осторожничает, ищет замену словам чести словами подлого здравого смысла? Не оттого ли, что впереди замаячили города России, почудились голоса близких, и он готов смолчать, только бы везли, везли, везли...

Пока они спорили, все вокруг переменилось. Толпа сошлась плотно, унтер-офицеры и солдаты забили перрон, на шпалах тоже появились военные, тесня ссыльных к теплушке. Сумерки, клубящийся от дыхания пар, лица, полузакрытые воротниками и надвинутыми папахами, не сразу позволяли разглядеть в толпе старших офицеров, но одного Абросимов узнал и шепнул Бабушкину:

— Здесь Драгомиров. Полицмейстер.

Стучали вокзальные двери, толпа бурлила, солдаты все больше возвышали голоса, негодовали, что нет паровоза, требовали отправки, грозились разнести вокзал; кто-то поднял над головой дубовый вокзальный стул. Но оказалось, что стул взят не в ярости, не для погрома: поддержанный услужливыми руками, на него встал полицмейстер, оконный свет пролил желтизны на рыжие, в изморози, усы и тяжелый профиль со слезившимся обвислым веком.

— Я старый солдат, всего повидал! — зычно крикнул он. — Если хотите домой, к женам, к детям...

— Давай паровоз! — забушевало вокруг.

— Чего рассусоливать!

— Если хотите домой, перебейте забастовщиков, загоните их в степи к монголам! Вы за Россию голову клали, а они в забастовке; перебейте их, пусть им, не вам придет гибель в Сибири! А вам — открытая дорога домой, на родину, в Россию!

В наступившей тишине послышался голос пожилого солдата:

— Кровью веру не утвердишь. Нешто мы палачи — своих убивать!

Кто рассмеялся на его простодушные слова, кто ругнулся незлобиво, отовсюду понеслись крики:

— Богоотступники!

— Нехристи!

— Изменники престолу и отечеству!

— Они не пускают вас к родным очагам. Задерживают эшелоны, поезда с мукой, обрекают на голод русский край. — Толпа колыхнулась, казалось, те, кто стоял на краю перрона, прыгнут вниз и начнется свалка. — У них и телеграф, и дорога,