Алиби от Мари Саверни - Иван Аврамов

Жорж, минуту назад поручик Белокопытов сообщил мне, что завтра выступаем из Киева. Мать городов русских застонет под пятою красного хама. Не знаю, увидим ли мы когда-нибудь снова золотые купола над Днепром.

Кланяйся кузине Вере, мой нижайший поклон тетушке Мари. А если увидишь Софи, мою прекрасную Фею, укусы которой я стоически переносил в каминной комнате (так же остер ее язычок? столь же беспощадно она вышучивает всех и вся? вспоминает ли хоть изредка меня?), то скажи, что я помню все и, как мальчишка, волнуюсь при одной мысли о ней.

За сим, искренне желающий тебе благоденствия и многая лета во здравии, благополучии и спокойствии

Федор Полторацкий Киев,

14 декабря 1919 года

P. S. Письмо постараюсь передать с оказией».

Надо же, подумал Олег, и тогда, и сейчас — Фея. Одна была Феей для благородного Федора Полторацкого, другая — для бесчестного Антона Диканева.

Лободко задумчиво поднял глаза к потолку: может, попросить Федора Спиридоновича Палихату попытаться выяснить судьбу этих двух друзей, один из которых написал письмо, а другой так и не получил его?

Олег отложил в сторону письмо Полторацкого. Собственно, это было не письмо, а его ксерокопия.

Тимофей Севастьянович Медовников тоже располагал ксерокопией послания из холодного и угрюмого Киева. Зная, какую важнейшую, способную сказочно обогатить каждого, кто к ней прикоснется, тайну скрывают эти строки, он не стал правдами или неправдами изымать две пожелтевшие странички из архива, а оставил их там, где отошедшее навсегда время пахнет старой бумагой.

Истинный ученый, изыскатель, исследователь, как правило, честен — и перед собой, и перед людьми.

Киев — Федотова Коса Запорожской области

Май 2008 г. — август 2009 г.

Она напоминала бы спящую посреди луговых трав красавицу, если бы не открытые глаза, красное, мокрое, широко расплывшееся на груди, на бежевом летнем платье пятно, из центра которого торчала рукоятка маленького кинжала, вошедшего в самое сердце.

Она действительно была красавицей — не симпатяшкой, не милашкой, не красоткой, а именно утонченной красавицей с такими безукоризненными чертами лица, к каждой из которой нельзя предъявить ни малейших претензий. Если бы даже природа несколько поскупилась по отношению к ней, все равно она привлекала бы внимание уже потому, что была кареглазой блондинкой, причем натуральной — сочетание, встречаемое столь же редко, что и синеглазая брюнетка.

— Не верится, — пробормотал Губенко. — Просто в голове не укладывается, что можно взять и одним махом расправиться с такой потрясающей девушкой.

— Ну, не девушкой, а дамой, — поправил Губин.

— В двадцать пять лет — и уже дама? — возразил Губенко, хоть и знал, что его почти однофамилец прав.

— Глеб, она замужем, стало быть, — дама. Причем из высшего света!

— Да-да, — опять пробормотал Губенко, продолжая пристально всматриваться в молодую женщину, которая уже никогда не поднимется самостоятельно с луговой травы. На него, нежного романтика и большого любителя стихов, эта смерть, видимо, произвела более глубокое впечатление, чем на рационального и порой весьма циничного Феликса Губина. Хотя смертей они, профессиональные сыщики, навидались на своем почти сорокалетнем веку предостаточно. А раскрывать преступления у этих парней лучше всего получалось вдвоем. Тандем давно стал крепким и единым целым. Ну, а схожесть фамилий давала повод коллегам из горотдела поупражняться в остроумии. Одни называли их «губастые в квадрате». Другие при встрече неизменно интересовались: «Вы, ребята, уже перешли на одну фамилию? Лучше всего двойная, через черточку: Губенко-Губин. И звучит, и запоминается с первого раза!» Третьи скалили зубы: «Привет губошлепам!» И Глеб, и Феликс на эти шутки не обижались — они были людьми с юмором.

— Что-то наш Ломонос задерживается, — сказал Губенко, по-прежнему не отрывая глаз от белокурой девушки-дамы, лежащей на лугу.

Губин, бросив взгляд в сторону дома-поместья, тут же откликнулся:

— Легок на помине Федор Петрович. Вот он, спускается.

И действительно, на лужайке, представляющей собой обширный, идеально подстриженный газон, который делился на две части — справа, если смотреть от реки, располагалась площадка с дорожками для игры в гольф, слева — просто травка и несколько деревьев с шезлонгами подле них, показалась квадратная фигура судмедэксперта Ломоноса. Он, между прочим, любил говаривать, что сам до сих пор не поймет, каким образом превратился в «шкаф»: то ли от рождения такой, то ли потому, что в юности усиленно занимался штангой.

Пока эксперт и подошедший вслед за ним фотограф занимались трупом, Губенко и Губин, стоя в сторонке, негромко переговаривались.

— Красивое место, — заметил Глеб. — У этого Яворского губа не дура. Он, случайно, не художник?

От окрестного пейзажа и впрямь перехватывало сердце — луг с травами и цветами выше колена, над ним разноцветная рябь порхающих мотыльков и стрекоз с радужными крыльями, голубизна радостно бликующей на солнце реки, чистой, полноводной, кое-где, ближе к берегу, с камышовыми островками, наконец, волнистая, как украинский меандр, стена приречного бора с вековыми соснами-великанами. В реке шумно всплескивала рыба, крупная и мелкая, что определенно привлекало внимание Губина, заядлого спиннингиста.

— Будь у тебя, Глеб, столько денег, как у Яворского, тебя бы тоже приняли за художника, — с некоторым запозданием ответил на вопрос друга Феликс. — И ты бы непременно выбрал это прелестное местечко. Только он, Яворский, полотен не пишет. Он простой украинский миллионер.

— Ну, теперь ясно, почему она вышла за него замуж. И все-таки, — вздохнул Глеб, — я этих браков не понимаю. — Нагнувшись, он сорвал стебелек «пастушьей сумки», задумчиво пожевал его. — Ей, как ты говоришь, всего двадцать пять, ему — шестьдесят девять. Вот ты, Феликс, женился бы на семидесятилетней старухе?

— Еще как, — вскинулся Губин. — На беззубой морщинистой миллионерше — хоть сейчас!

— Ёрничаешь, — укоризненно сказал Губенко. — Даже перед лицом смерти! Тебе не стыдно, а, Фель?

— Привыкаешь, Глебушка! Ко всему привыкаешь, — слегка оправдался Губин. — А если серьезно… Конечно, это был брак по расчету, я более чем уверен… Ну что, скажи на милость, могло прельстить эту красотку-модель…

— Красавицу-модель, — поправил Губенко.

— Да какая разница? — раздраженно возразил Феликс, явно не различая этих лексических нюансов. — Что, по большому счету, она нашла в этом старом облезлом Яворском? Он разве хоть чем-нибудь смахивает на Гете, которому, между прочим, так и не досталась юная Ульрика фон… А вот какая фон, хоть убей, не помню!

— Леветцов. Фон Леветцов, — подсказал Губенко.

— Вот-вот… И все ты, чертяка, знаешь, все помнишь… Хорошо, этот старичок Яворский похож на милашку-обаяшку Табакова, в которого, допускаю, по уши влюбилась Марина Зудина? Или там на Чарли Чаплина с его вселенской славой? Ни на кого из них наш мужичок не похож! Может, он сексуальный гигант? Глубоко в этом сомневаюсь…