Спящий мореплаватель - Абилио Эстевес

Происходившая из Сантьяго-де-лас-Вегас семья Хосе де Лурдеса обосновалась в местечке Эль-Посито, недалеко от истока реки Кибу, куда совершали паломничество люди с хроническими болезнями желудка, если у них были деньги на лечение. Упрямый и прозорливый дон Паскуаль, глава семьи Годинес, купил там участок на деньги, которые он заработал потом и кровью на лесоповале, освобождая земли Гомеса Мены[45]под плантации сахарного тростника. На этом участке, неподалеку от реки и от казарм, старый Годинес построил небольшой черепичный заводик, дела на котором шли совсем неплохо.

В те времена Марианао не слишком соответствовал лозунгу своего мэра: «Марианао — город прогресса». Там не было заметно прогресса, и он был не похож на город.

Беленая приходская церковь с кривой колокольней; несколько грязных улиц; несколько лавок, торгующих мясом и соленой рыбой; магазины военной одежды; китайские прачечные; знаменитая булочная воинственного баска из Бильбао (в Бильбао, говорили, все такие), который время от времени в припадке гнева поджигал собственный магазин, чтобы потом плакать на пепелище; маленькая больница на двенадцать коек; и несколько роскошных вилл, окруженных садами, в которых росли все воображаемые тропические фрукты. И американские казармы. По ночам «город прогресса» погружался в величественную тишину, населенную лишь блуждающими огоньками светлячков. По пыльным и разбитым, мощенным булыжником дорогам, вдоль которых рос забор из молочая и дикого тростника и по которым тянулись вереницы славных, твердо ступавших мулов, можно было дойти до аванпостов казарм Колумбия.

После того как в начале войны был затоплен «Мэн»[46], американцы разместили в казармах Генеральный штаб. Генерал Хамфри, объездив все северное побережье от бухты Глубокой до Ла-Чорреры, попал в точку, выбрав это замечательно ровное и продуваемое чистым морским воздухом плато в десяти-двенадцати километрах от Гаваны и всего в четырех от моря для возведения первого, самого большого и лучше всего оснащенного из своих лагерей на острове. Потом, после передачи полномочий, американская военная база стала Генеральным штабом уже республиканской армии.

Именно туда, как уже было сказано, пришел Хосе де Лурдес 20 мая 1910 года.

Акула, большой любитель праздников, организовал гулянья по всей стране. (Чтобы управлять Кубой, достаточно было иметь хорошую секретную полицию и много праздников в календаре, празднуемых, конечно, под надзором.)

И казармы, будучи самым важным местом страны, походили на нарядную колесницу, несущуюся под звуки полек, гимнов, вальсов и дансонов. По начищенным улицам военного городка среди ухоженных и замысловато подстриженных газонов прогуливались офицеры и солдаты в парадной форме и в сопровождении членов семьи, также наряженных соответственно случаю. Отдельным развлечением было рассматривать дам. В те годы начинали появляться и производить фурор — по-видимому, под влиянием Русских сезонов Дягилева — смелые платья, пестрые и приталенные. И еще дамы обмахивались огромными веерами больше из кокетства, чем с целью отогнать влажную жару, которая никогда (никогда!) не позволяла и не позволит испугать себя веерами, будь они хоть андалузскими, хоть какими-то еще. А кроме того, на головах дамы с большим достоинством несли забавные шляпки из перьев, чудом удерживающиеся на сложных высоких прическах. На просторном плацу для военных парадов самый большой из плакатов гласил: «МЫ СНОВА СОВЕРШЕННО СВОБОДНЫ». За плакатом прятались инженеры-пиротехники, взрывающие петарды. А после взрывов солдаты войск связи открывали клетки с почтовыми голубями, которые, развернув крылья, улетали в сторону казарм Эль-Мариель и Манагуа.

Можно себе представить, что почувствовал юный Хосе де Лурдес, когда впервые вошел в казармы Колумбия. Как будто он вступил в волшебное королевство. Он бесцельно бродил по военному городку. Зашел в театр, библиотеку, в пункт телефонной и телеграфной связи. Заглянул в широкие окна жилых помещений, приведенных в безупречный порядок. Сосчитал пушки испанской артиллерии, которые были выставлены в ряд в качестве военных трофеев. Полюбовался деревянной моделью броненосца «Вирджиния», установленной на металлической конструкции посреди рощицы молодых сосен. В актовом зале поглазел на фотографии Нарсисо Лопеса и Антонио Масео, украшенные черными креповыми лентами, и третью рядом с ними, немного более четкую, генерала Ли. Смочил лоб святой водой в церкви, где в алтаре, под распятием, стояла фигура святого Иосифа с агнцем. Отведал крошечных бананов («гроздь на укус» их называли), которые вместе с ломтиками мамея раздавали медсестры Красного Креста. Ему не налили пунша, но он удовольствовался несколькими кувшинами лимонада (лимоны лежали тут же в корзинах, золотые кубинские лимоны) со льдом. Потом он сходил на пустыри. На одних играли в бейсбол, а на других всадники демонстрировали езду на чудесных, похожих на игрушечных, першеронах. Были и пони, на них устраивали забеги для детей, и победителю вручали карикатуру регентши Марии-Кристины и адмирала Серверы, которые с лицами полными ужаса бежали от огня по воде над впадиной Бартлетт[47], еще ему дарили карту Кубы с отмеченными на ней самыми важными битвами, в которых одержали победу мамбисы[48]и американские войска, а также цветную репродукцию на картоне с изображением казарм Колумбия со всеми их постройками, памятниками, орудиями, садами, деревьями, обрывами и мулами.

Хосе де Лурдесу было не до детских забав. Не до карикатур, карт или репродукций на картоне. Он хотел быть солдатом и попасть в Вест-Пойнт.

Поэтому он томился от нетерпения, ходя кругами вокруг трибуны, на которой, по его предположению, должны были сидеть офицеры во время военного парада. Парад должен был начаться около пяти вечера. И поскольку времена тогда были другие, никто его не отругал и не посмотрел на него с подозрением, никто не велел ему уйти и уж тем более никто не допрашивал его в полицейском участке со стенами из белого кафеля (полицейские участки всегда почему-то делают похожими на пункты скорой помощи).

То были счастливые времена: в те годы тайная полиция еще не стала тем, чем она станет пятнадцать лет спустя, при Мачадо[49], и, уж конечно, не имела ничего общего с точным как часы механизмом, которым она станет через пятьдесят лет. Республика не сразу наладила репрессивные механизмы. Счастливые времена: еще никто не знал вездесущих глаз Большого Брата (можно даже сказать Большого Советского Брата)[50].