Красный рок - Борис Евсеев

Этот алый «паровозный» рёх заставил и питерских подпольщиков, и московских концептуалистов, и харьковских анархистов рока на время харчевню покинуть.

Но еще раньше харьковских и питерских, напуганный алой свиньей и уедаемый совестью, кинулся на улицу заслуженный Виктор Пигусов.

Час назад Олежка Синкопа сообщил Вите:

– Сегодня ночью Ходыныча брать будем! На Манеже, с поличным…

Откровенничая дальше, Синкопа сказал:

– Хватит ему тут на Симметрию заскакивать, хватит воду баламутить. Сам – мутило, а на других обзывается!

Витя верил и не верил.

Пробежал час.

Чудец, игрец, веселый молодец продолжал сомневаться. Алая свинья решила дело. Нервы Витины сдали, и он кинулся к Манежу.

– Ах, Пигус я гадкий! Пигус я с огурцом! – причитал на бегу Витя. – Лучшего из лучших и не предупредил!

Он спотыкался, падал, подолгу лежал, не вставая. Но все равно ему казалось: он успеет. «Ведь Ходынин – не канюк, не канюк!»

– А все равно ему каюк! – буркнул кто-то сердито внутри у стихолюбивого Вити…

В Замоскворечье – рех-рех-рех!

А на Манежной – рокош-рокош!

А над Тайницким – рок-рок-рок…

Красный рок, грозный рок…

– Гляди ты! Облако какое цветное, – сказал второй полицейский подоспевшему Рокошу.

– Сам вижу, – отмахнулся старлей. – Дым с ГАЭСА это, не облако. Тащи зме́я в участок. Че застыли, рожи?

Подхорунжий очнулся, а очнувшись, запел.

Сперва ему захотелось спеть нечто революционное, из далекого детства. Потом стал припоминать военное. Но по-настоящему вспомнилось современное: не марш, не праздничный вопль, – вспомнилось утреннее, нежное. Зазвучала вдалеке кельтская арфа (а может, обыкновенные гусли) – и вдруг, сама собой, побежала по площади песенка из нестареющего альбома: «Клуб одиноких сердец сержанта Пеппера»…

Подхорунжий пел, потому что лежал на Манежной один и потому что красное облако не уходило. Оно висело и висело, то наливаясь густотой крови, то делаясь прозрачно-алым.

«Рассвет? Рассвет!» – прервав на минуту пение, сам себя удостоверил Ходынин и тут же повторил начало сладкой, как ему мнилось, кельтской мелодии, слегка выправляя ее на русский лад:

Wednesday morning at five o clock

As the day begins.

Silenty closing her bedroom door…

Утро среды, начавшись с выразительной английской лирики, продолжилось – на ту же мелодию – лирикой русской:

Красный ворон, с лапками черными,

С острым пером!

Ты унеси меня к ней в пять утра,

Ты проводи меня молча за дверь…

Дальше разворачивать утренний сюжет – с песней, стихами и обрывочными воспоминаниями о Сашеньке Берсень – подхорунжий не смог: после третьего удара дубинкой он потерял интерес к внешней и внутренней жизни, крепко сомкнул веки…

Лежащему на спине с закрытыми глазами Ходынину вдруг почудилось: глубоко в земле, под Манежем, во всю длину площади вытянулся спящий богатырь.

«Где было чисто поле – теперь цирк, Манеж. Как тесно они у нас сошлись: Кремль и Манеж, ум и арена, высший разум и жалкий клоунизм!»

Подхорунжий попытался встать и встал.

С вырванными ноздрями, с разрубленной пополам, висящей на ремешках кожи и на одежных нитках правой рукой приближался он к Лобному месту.

Сладкое чувство воинского одиночества, перекрыв боль и гнев, распирало Ходынина.

Иногда он шел, иногда бежал.

Багрово-черная струя, выбулькивая толчками из свежего разруба, заливала одежду, сапоги. Время от времени подхорунжий зажимал разруб левой рукой.

Но не собственная, наполовину отрубленная рука притягивала внимание: нечто иное!

Тело подхорунжего начало внезапно покрываться пупырышками.

Потом покрылось гусиной кожей.

Вслед за этим он стал ощущать дикий нескончаемый озноб. А затем кожа его в самых разных местах стала протыкаться перьевыми стволами.

Вскоре все тело – болезненно, но и сладко – начало под одеждой зарастать пухом и перьями.

По перышку, по перу, всплошную, всплошь! По пушинке, по малой, еще, еще!

Кисти рук и предплечья, правая рука по локоть и левая рука от плечевого сустава до самых ногтей – стали мягко-жесткими, но и летучими.

Затем наступил черед покрываться пером плечам и бедрам: контурное к контурному, рулевое к рулевому, маховое к маховому, нитевидное – к нитевидному!

Заныл, засвербел копчик.

Бесстыдно прорвав штаны, выдвинулся короткий хвост.

Одежда кусками и лоскутами стала опадать вниз.

Великолепный, умный, чуть любопытный ходынинский нос отвердел, изогнулся, стал прозрачен и тверд.

«Клюв? Клюв! – радостно выкрикнулось внутри у подхорунжего. – Значит, полетаем еще! Над Кремлем, над Замоскворечьем!»

Ходынин чувствовал: превращение в птицу ему вовсе не мнится. Поэтому старался из новой реальности не выпадать. Ну не мог он из царства сладко шевелимых перьев, не мог, отказавшись от воздушных лап и легких крыл, выпасть в жизнь прежнюю!

Вдруг птице-Ходынину показалось: кто-то высокий и очень властный торкается к нему в душу.

– На постой? – сквозь птичий озноб и человечью боль заулыбался Ходынин. – Нет! На хрен! На хр-р…

Властная душа отлетела в сторону.

Здесь подхорунжий почувствовал страшный удар сзади. Птичья грудка хрустнула, разломилась надвое. Треснула пополам спина. Вслед за спиной и грудкой раскололась голова.

Рассеченный надвое, он дернулся еще раз к Лобному месту…

Но не удержался, рухнул на колени, потом упал навзничь. И уже сдвинуться с места, даже на вершок, не смог.

Перья, однако, с него не осыпались! Подхорунжий Ходынин это хорошо чувствовал – даже попытался потрогать перья, коготком, коготками…

Тонким хирургическим надрезом за высоткой-«Иллюзионом» полоснулся рассвет.

Где-то над речными пустошами, за Нагатинской поймой, взлетел и развеществился портовый скрип. Затем раздался крик. Издалека было не разобрать: крикнул это человек или крикнула птица…

Зимний, черно-синий, неведомо как очутившийся на Москве во́рон развел в стороны крылья, мощно толкнулся, тяжко перевалил через ласточкину зубчатую стену, намертво запирающую Тайницкий сад и, не оставляя в воздухе даже слабого следа от огромных крыл, вдоль Москвы-реки за Нагатинскую пойму на этот крик полетел.