Куприн. Возмутитель спокойствия - Виктория Миленко

Сам Куприн уже знал. Перед отъездом в Петербург жена заявила, что свет уже оповещен о их разрыве, поэтому им неприлично возвращаться вместе и жить в одном доме. Она поедет одна, вернется на Разъезжую, а он должен снять холостую квартиру. Конечно, он может приходить к ней, но ночью, чтобы никто не видел. И при одном условии: сначала показывает новые страницы «Поединка», а только потом заходит.

Повесть брала Куприна измором, висела над ним дамокловым мечом, тем более что Пятницкий новые главы сразу отправлял в набор. Такая технология не оставляла шансов на переделку, даже на простое осмысление написанного, на полировку «свежим взглядом».

Куприн устал, и потом он пил. Фидлер, встретивший его 26 ноября 1904 года, записал в дневнике: «На мой вопрос, чем он занимается, Куприн ответил: “Пью, развратничаю, пишу”. — “Как же ты можешь при этом писать?” — “Могу. Обливаюсь холодной водой и пишу. Сейчас пишу повесть — ого! Когда она появится, это будет для публики как винт в задницу. Четыре листа уже готовы, осталось написать еще шесть. Я напишу их здесь”. — “А долго ты здесь пробудешь?” — “Еще месяц!” — “Ты хочешь написать за месяц шесть листов?” — “Я могу писать по листу в день”»[123]. Запись во многом характеризует душевное состояние Александра Ивановича: он зло сообщает Фидлеру, что его жена, освободившись от него, теперь может вернуться в любимое общество «дам в шелковых платьях», а самого его просят не появляться в «Мире Божьем» и «уже не хотят принимать ни в одном приличном обществе». Что ему надоел алкоголь и хотелось бы перейти на кокаин. Что его дочь Лида «превратилась в какого-то зверя»: любой каприз должен быть исполнен немедленно[124].

...Александр Иванович снял комнату на Казанской улице, и иногда появлявшаяся там жена для посторонних именовалась двоюродной замужней сестрой. Жестоко? Конечно. Но, наверное, эта месть была адекватна его выходкам. Прознав о холостой квартире, растленная богема повалила сюда толпами. «Поединку» угрожала реальная опасность, но закончить его помог трагический 1905 год.

1905 год стал решающим в жизни Куприна: он вознес его на вершину литературного Олимпа. Еще зимой, бражничая в «Капернауме», писатель был всего лишь подающим надежды, а уже летом он слыл мэтром и гордо подписывался: «Александр Куприн, ауктор[13*] “Поединка”». Все случилось очень быстро, на волне неслыханных для России событий, чуть было не похоронивших империю. Тех событий, которые Ленин назовет «генеральной репетицией» перед Октябрем.

Купринский «Поединок» станет одной из судьбоносных книг XX века. Начав свое разрушительное действие в годы первой русской революции, он взорвет армию во время Первой мировой войны. Тогда-то автору придется расплачиваться за славу. И не только тогда — за нее он будет расплачиваться всю жизнь.

Накануне больших потрясений Куприн собирался ехать в Троице-Сергиев Посад дописывать «Поединок». Мария Карловна вспоминала, что о событиях Кровавого воскресенья 9 января он узнал все в том же «Капернауме», кричал: «Подумай только, какая выдумка — идти с иконами к царю! А этот дурак ничего не понял и приказал стрелять в безоружных людей...»[125] Однако далее ничего сверхобычного он, видимо, не ожидал, потому что все-таки уехал в Троице-Сергиев Посад. Там-то он и понял, что что-то происходит.

Ночью к нему постучали. Полуголый, босиком побежал отворять:

— Телеграмма?

— Телеграмма, — ответили.

Пришли с обыском. Перетрясли все бумаги, многое забрали, в том числе черновик XIV главы «Поединка» (Ромашов на пикнике впервые объясняется с Шурочкой). Главу пришлось восстанавливать по памяти, отсылать ее Пятницкому с заклинанием: «Скоро конец». А тот торопил: до Пасхи нужно сдать в печать, скорее!

Куприн уже был близок к кульминации. Он подвел своего героя к торжественной сцене полкового смотра; в подробностях изобразил истерическое нервное напряжение, до которого люди были доведены репетициями. А потом живописал ночной кошмар любого военного: Ромашов, замечтавшись, «потерял ногу» (сбился с шага), смял и расстроил движение своей роты, и она превратилась в бесформенное стадо. На глазах корпусного командира! И вот катарсис: от Ромашова отвернулись сослуживцы, мужу Шурочки что-то донесли, и он явился выяснять отношения, все на Ромашова орут, а он понимает, что впору застрелиться. И ропщет: «Бог! Зачем ты отвернулся от меня? Я маленький, я слабый, я песчинка, что я сделал тебе дурного, Бог? Ты ведь все можешь, ты добрый, ты все видишь, — зачем же ты несправедлив ко мне, Бог?» В тяжелых мыслях, ночью он лежит в траве у железнодорожной насыпи и вдруг оказывается не один. Поблизости возникает солдатик Хлебников, посмешище всего полка: «Он увидел перед собой мертвое, истерзанное лицо, с разбитыми, опухшими, окровавленными губами, с заплывшим от синяка глазом». Зачем пришел сюда Хлебников? Бежать хотел или под поезд броситься? И рушатся преграды и субординации. Раздавленный жизнью офицер Ромашов обнимает изможденного, избитого солдата и называет его братом...

Не успел Александр Иванович отослать это Пятницкому, как ему дали знать: Горький доволен, хочет встретиться. Мы уже никогда не узнаем, о чем они говорили и какие новые рекомендации последовали, но после сцены с солдатом Хлебниковым, над которой Горький прослезился, повествование приобрело новую тональность. Герой переживает кризис, и автор вместе с ним последовательно приходит к мысли о греховности военной службы: «...вся военная служба с ее призрачной доблестью создана жестоким, позорным всечеловеческим недоразумением. “Каким образом может существовать сословие, — спрашивал сам себя Ромашов, — которое в мирное время, не принося ни одной крошечки пользы, поедает чужой хлеб и чужое мясо, одевается в чужие одежды, живет в чужих домах, а в военное время идет бессмысленно убивать и калечить таких же людей, как они сами?”»

Эта и другие фразы были написаны тогда, когда русская армия сдала Порт-Артур (23 декабря 1904-го), когда пришли вести о провале сражения под Мукденом (10 марта 1905-го)... Не слишком ли глобальные выводы позволил себе Куприн, прослуживший всего четыре года? Неужели не осознавал, что повесть, которую он задумал в мирном 1902 году, совершенно иначе зазвучит в военном 1905-м? Почему не остановился? Потому что большая часть текста была уже набрана? Потому что не понимал силы печатного слова?