Ночь внутри - Павел Крусанов

Закопали, значит, домой пришли. Тут Мишка пиджак расстегнул и дает матери из нутряного кармана сто рублей на поминки и мне триста четвертными бумажками.

- Похлопочи, - говорит. - Оставил дед на похороны.

Справишь, мол, до снега оградку, плиту с памяткой, вокруг песок посеешь, а если, говорит, блажь найдет себе кусок оторвать, так он, мол, через месяц приедет с ревизией. Я, конечно, головой-то киваю, мол, какой разговор, но сам при своем: а кто тебя, щенок, проверит, сколько ты от дедовых похорон на свой манжет отстриг? Щелкнуть бы тебя по носу, только ты ведь теперь зубами к глотке потянешься. А потом смех меня взял: зубами-то окреп, а того не постиг, что черного кобеля не отмоешь добела! Щенок и есть.

На другой день отправился он обратно в Питер. Вещички и квартира, как я и думал, - ему достались. Небось спешил счет справить: сколько и чего. Эк он меня перепрыгнул! Только и я, хромый, еще в чулан не списан... На триста рублей Семену мавзолей поставить можно - а на кой ему мавзолей? Тут сообразить надо, чтоб и отец - не в обиде, и я - не в накладе. Схоронить и на гривенник можно, если умеючи, а по виду храмина выйдет.

Дождался я, когда Федька Худолеев опять ко мне сунулся за казенной досочкой, да и сговорился с ним: не за деньгу и не за наливу разойдемся, а сварит он мне оградку с кружевом. Через два дня сварил. Ну и я не заметил, куда доски из мастерской ускакали. Пока-а их хватятся, если идет им вообще какой счет... А как могилку огородил, к Еропычу, что при кладбище сидит в сторожах, клин подбивать начал. Разорился на зелено вино и - к нему в бытовку. Разложились, хлебца, сала порезали.

- Я, - говорю ему, - шибко за батину могилку переживаю - какая с ней скудость выходит.

- Отчего же переживаешь? - спрашивает. - Наши кладбищенские тебе хоть вечный огонь зашабашат, только плати.

- Так ведь велику ли памятку устроишь на медный пятак!

- Да, - говорит, - за медный пятак не сторгуешься. - А сам смотрит в окошко, как снаружи дождик крапит, и крючок не глотает.

Налил я в стаканы то, что доктор прописал, подал ему: помянем, мол, что ли, покойника.

- Помянем, - отвечает. - Гордый был человек. Таких нынче нет.

- Вот-вот, а над ним - плешивый холмик. Обидно.

Выпили, зажевали. Он слегка просветлел морщинами.

- А что, - говорю ему, - богатые есть в твоем хозяйстве могилки. Поскониных семейство, Трубниковы - видел я, и черный камень на себя клали, и мрамор всякий.

- Так ведь не до завтра лежать собирались - до архангеловой трубы! Оттого не жадничали, да еще не всякий гроб выбирали, а дубовый, покрепче.

- А что за люди были? - И опять разливаю.

- Люди прошлые - купечество. По наследству были почетные граждане. Нынче таких не помнят, только с камня считывают.

- За ними, что же, и родни нет? Там все кресты кланяются.

- Бесхозно тлеют.

Выпили вдогонку, и я клинышек дальше тюкаю:

- А что, если крест с какой их могилки сколется или совсем пропадет, то и тосковать некому?

- Как некому? - удивился. - Я затоскую - мне здесь без крестов скука. Под крестами люди лучшей доли ждут, а под чем другим в землю кладут - чтобы только не пахли.

Вот, думаю, нашел заботу - ничейное сторожить!

- Не знаю, Еропыч, что и думать с таким раскладом, - говорю ему. - То ли отец за жизнь не скопил на смерть, то ли Мишка труды его под себя сгреб. А на мой доход доброй памятки не слепишь.

- Случай!

- Вот-вот, а уважать бы надо - геройский был старик.

- Стариком-то он не был, - отвечает. - Наливай, что ли!

Как за третью бутылку взялись, встало дело на мазь. Уломал я его мраморную плиту сколупнуть с бесхозного купечества, да на Семенову могилку изнанкой вверх присобачить. А Худолеев мне эту изнанку разгладит, процарапает привет и еще узорочье пустит по рамочке - с ним-то сторгуюсь! Пошли мы с Еропычем к посконинским крестам, подцепили фомками доску черного мрамора, а она возьми и расколись, как раз через: Отче, въ руцh Твои передаю духъ мой.

- Бери край, что побольше, - говорит Еропыч. - Другую могилку калечить не дам.

- Что ж я с огрызком делать буду?

- А так, - отвечает, - еще лучше. Вроде того: разбилась жизнь, и за сколом - смертельная неизвестность. Большая задумчивость выйдет!

- Драть я хотел твою смертельную неизвестность! Что ж ты, гад, мне пихаешь?!

- Бери эту, - говорит. - Другой не дам!

Лаялся с ним полчаса, весь хмель выдуло. А он уперся - и ни-ни. Плюнул я ему на калоши и взял сколотый кусок, доволок кое-как до отцова холмика и там в кустах схоронил. А с Федькой Худолеевым после так сговорились: слепит он над Семеном, вместо раковины, бетонную пирамидку, а на нее уже камень шлепнем с именем-званием. К концу недели Федька изнанку камню загладил, написал, что следует, и по сколу бордюрчик пустил, так что, в самом деле, вышла "большая задумчивость". Потом мы плиту на бетон посадили, и стало лучше не надо. Правда, Федька, как дело сделал, губу раскатал и, кроме пиломатерьялу, заломил за труды сороковник, ну да ему за один молчок причитается - он-то видел с лица: Отче, въ руцh Твои... А я с ним еще на досочках сквитаюсь, не последний случай!

Так и справил заботу за сорок рублей и три пузыря бормотухи. Только Мишка с ревизией не приехал, так что зря я спешку гнал. Через Ромку Серпокрыла, корешка Мишкиного, пошел вскоре слушок, будто угодил он в больницу - крыша с петель съехала.

Михаил ЗОТОВ

- Я женюсь на ведьме из Похьолы. Ее зовут Рита Хайми.

Тетка Аня сыро рассмеялась в гороховый суп. Мать поднимает на меня глаза, в их распахе - вопрос. То ли прослушала, то ли ждет объяснений. А Петр... Бутерброд с вареным мясом, миг назад наперченный и сдобренный щепотью соли, застывает перед частоколом ржаво-серых зубов - лицо его наливается яростью.

- Я женюсь на Рите Хайми, - повторяю я.

Чуть бутерброд свой не роняет Петр. Ему-то что?.. Ждал от тетки, от матери, но от него - может быть, злой крапивный смешок, и только.

- Ее каждый второй дерьмонит!

- Петя! - говорит тетка Аня.

- Что мамаша, что дочка - сучары! В новость тебе... - и дальше сыплет побасенки, те, что Ромка пересказывал, и те, что Ромка пересказывать постеснялся. Кто о ней мог такое? - В твои годы только хмыри прыщавые на всякую...

- Петр! - говорит тетка Аня.

- Она будет моей женой. Слышишь, мать? - Я беру со стола перечницу и опрокидываю ее на бутерброд Петра - на ломте мяса вырастает пыльная сопка. - Если еще раз скажешь о Рите... если я только узнаю... хоть один раз... - Я подношу к его носу угощение. - ...заешь это собственным языком.