Ошибка Творца - Дарья Дезомбре

— Эй, ты чего? — Зеленогорский смотрел на него выжидательно, а тот не мог отвести взгляд от седой головы, то появляющейся, то вновь пропадающей между палатками.

— Подожди, — сказал он орку. И добавил: — Прости, сегодня вряд ли получится.

— Вот чудак! Сам же предложил! — Расстроенный зеленогорский махнул лапищей в тяжелых перчатках и отошел.

А Макс стал искать глазами Тасю: им пора сваливать. И быстро! Макс сам себе не желал признаться, что после той истории реально его боялся. Таську Макс нашел в палатке с тремя девицами, по виду — ведьмачками.

— Привет, — кинул он девицам в черном, потом, дернув Таську за рукав, прошипел: — Он тут. Видно, нас ищет.

— Ой! — Тася прижала ладошку к по-детски округлившемуся рту.

— Сиди здесь, не высовывайся. — Макс оглядел поле через щель входа в палатку. — Я заведу машину и тебе звякну.

Тася испуганно кивнула. Макс вынырнул из палатки и, пригнувшись, побежал к парковке. Завел машину и развернулся, набрал Тасин номер.

— Сейчас! Только посмотри по сторонам, прежде чем вылезать.

Он сам вглядывался в палаточный городок: лес флагштоков с доморощенными флагами под Средневековье, дымок кострищ, лениво, после вчерашней попойки, передвигающиеся странные персонажи. Но больше не видел ни седой как лунь головы, ни бледного тонкого птичьего профиля. Слева, пригнувшись от страха, к машине бежала Тася. Она распахнула дверцу, впрыгнула на сиденье… И тут что-то тяжелое ударило в стекло со стороны Макса. Окно треснуло. Вскрикнув от неожиданности, Макс повернул голову и увидел белое лицо с трясущимися губами, красные воспаленные глаза.

— Пусти! — Брызгала слюна, он разевал рот, кривые зубы будто забирались один на другой: птенец птеродактиля. — Вылезай!

— Хренушки! — Макс резко рванул с места, облив грязью его нежно-голубой эльфийский костюм. Машина быстро набрала скорость, а Тася, задержав дыхание, смотрела в зеркало дальнего вида на уменьшающуюся фигурку сзади. А фигурка размахивала руками, рубила воздух мечом.

— Сволочи! — доносилось до них. — Гады! Сволочи!

Андрей стоял рядом с Пашей над телом Шварца. Великий ученый был тощ, длинен, под два метра, и спокойно-внушителен даже на прозекторском столе.

— Жалко мужика. — Паша кивнул трупу. — Ему б еще работать и работать.

Он снял простыню, и Андрей ахнул — все тело Шварца было в порезах: вертикальных, горизонтальных, идущих наискось.

— М-да, — только и сказал Паша. — Прямо преступление страсти. Теперь смотри — в крови не было найдено ни следов алкоголя, ни каких бы то ни было седативных или стимулирующих препаратов.

— Значит, в момент нападения он был полностью адекватен, — кивнул себе Андрей.

— Да. В желудке — парочка бутербродов с ветчиной. Время ужина — примерно за час до наступления смерти. А сейчас взгляни на его руки. — Паша перевернул кисти профессора ладонями вверх.

Андрей снова кивнул:

— Он сопротивлялся. Пытался поймать клинок — отсюда и многочисленные порезы ладоней и пальцев.

Паша кивнул в ответ:

— И думаю, при таком раскладе шансы на то, что убийца ушел оттуда, не унеся на одежде крови жертвы, равны нулю. Дальше — раны. Их примерно сорок — точно сказать не берусь. При таких повреждениях идет пересечение разнонаправленных разрезов. То есть каждая рана делится еще на несколько.

— Что ж это за ублюдок? — Андрей не мог отвести взгляда от рассеченной ударами белой кожи. — Он здоров?

— Либо болен, либо сильно ненавидит жертву. Причиной смерти явилась острая сердечная недостаточность вследствие большой кровопотери. Ну и болевой шок, понятное дело. Не думаю, что он мог сопротивляться больше двух минут с момента нападения. Так, и последнее — помоги-ка.

Вместе они осторожно перевернули труп на живот.

— Вот. — Паша указал ему на место в районе лопаток.

— Зорро? — Андрей смотрел на подобие буквы Z, сделанное клинком. — Это месть?

— Агрессивный Зорро. — Они снова перевернули Шварца на спину. — То есть получается — ваш профессор упал, уже мертвый. А убийца встал над ним и не поленился — сделал Z-образный надрез.

— Ты заметил? — спросил Андрей. — Его выражение лица?

Паша качнул головой — выражение и правда было нетипичным для жертвы жестокого убийства. Одна бровь у профессора была по-мефистофельски поднята: будто он смотрел на удивительные результаты какого-нибудь генетического опыта. Паша прикрыл тело простыней.

— Покурим? — Яковлев вынул пачку из кармана.

Уже на улице Андрей не выдержал, высказал то, о чем думал во время осмотра тела:

— Он знал его, Паш. Они были знакомы. Шварц его впустил, повернулся к психу спиной, прошел в глубь дома… А потом сильно удивился тому, что произошло. Кто ж это мог быть, черт возьми?

Она впервые сделала это. Сварила кофе и принесла в его кабинет. Он был менее пунктуален, чем Шварц, но задачей Брони не являлось сохранить напиток максимально горячим. Это был жест доброй воли, способ дать понять, что она — с ним, ЗА него. Она заменила яркий солнечный свет на ровное тепло от радиатора. Потому что аналога даже этому теплу вокруг не наблюдалось. Броня понимала, что не выживет без Евгения Антоновича: если и он уйдет — то ничего не останется. Ведь институт — это не здание, пусть тысячу раз дизайнерское. И даже не оснащенные по последнему слову техники лаборатории. Институт — это возможность прикоснуться к другому знанию, обменяться им, как рукопожатием. Вот почему мало кто из ведущих ученых, уехавших в 1990-х и 2000-х, вернулись обратно в Россию, хоть их и прельщали большими деньгами. Чиновники не понимали, что, если бы эти люди хотели денег, они, со своими блестящими мозгами, занялись бы чем угодно, кроме науки. Их же, в большинстве своем, деньги занимали постольку-поскольку. Намного существеннее было оказаться в окружении своей «научной» семьи: в любой момент при необходимости стучаться в соседнюю дверь, чтобы прояснить для себя какой-нибудь вопрос — и пойти дальше. Эту-то научную школу и развалили в новой России во всех областях, и теперь ее приходилось собирать по крупицам, надеясь на время и на новые таланты, которыми, как известно, не оскудевает русская земля, хоть залей ее кровью и выдави всех способных к научной мысли в эмиграцию. Шварц вот вернулся. А Калужкин никуда и не уезжал. Его эмиграция была внутренней. «Интересно, — думала Броня, — почему он решил уехать в глухую провинцию? Ведь он тоже талантлив — только дарование его спокойное, не звездное». Кофе уже почти остыл, и Броня с тоской посмотрела на пейзаж за окном, заштрихованный летним быстрым дождем, — неужели не придет? Но вот за спиной открылась дверь, и Броня так и застыла, не отрывая взгляда от окна. А Калужкин — в проеме двери. Он молча переводил глаза с чашки кофе на Бронину скорбную спину в обрамлении оконной рамы.