Всевышний - Морис Бланшо

себя таким, каким оно должно быть, готово решиться и отныне судить себя сообразно закону.

Через мгновение я увидел, что он поднялся с места, заходил по комнате. Он бесшумно прошел перед письменным столом, проскользнул мимо кресел, и внезапно его шаги, обретя звучность, мощно застучали по паркету, как молот из камня и свинца; затем, вновь став мягкими и тихими, проскользнули, стушевались.

– Вас волнуют идеи подобного рода?

– Это не идеи. – Я слушал, как его шаги молотят по паркету, потом внезапно вступают в зону сна, в мертвый район. – Вы все еще страдаете от бессонницы?

– Да, время от времени. Вы должны быть со мною честнее: вы что-то планируете?

– В каком смысле? Вы думаете, что у меня навязчивые идеи, что я одержим? Следите за тем, что я делаю? Не заблуждайтесь: у меня нет ни жара, ни бреда, я не болен. К тому же у меня нет никакого желания быть честным.

– Разве вы только что не говорили, что сами считаете себя больным?

– Ну конечно, так и есть. Когда вы меня слушаете, я – больной. Направляясь к вам, мои слова движутся в сторону болезни, они достигают вас, пройдя через болезнь. Иначе они даже не дошли бы до ваших ушей, вы не обратили бы на них никакого внимания или они еще сильнее ввели бы вас в заблуждение. Вы же все еще врач? Ну и вот, тогда нужно, чтобы я в свою очередь был болен. Вот так в данный момент мы понимаем друг друга.

Он сделал несколько шагов, потом рассмеялся.

– Вы зануда, – сказал он, продолжая расхаживать.

Он опять засмеялся – униженным, неловким смехом. Я слышал, как он удаляется, давит всем своим весом тысячи крохотных ракушек, я слышал тысячу живых, испуганных звуков, потом он вернулся и тихо, того не замечая, погрузился в мертвую часть комнаты; опять удалился, снова топтался, поднимая целое облачко песка и пыли. Я подумал, что во время приступов бессонницы он, должно быть, вот так расхаживает взад-вперед, тщетно призывая сон в оцепенении своей крови.

– Полагаю, вы слышали, – объявил он, – что это здание будет превращено в диспансер. Мы уже занимаем два первых этажа. Остальные будут отведены под центр по приему тех жителей района, которые должны покинуть свои дома, но при этом больны. Так что вы не сможете здесь оставаться.

– Вы серьезно?

– В любом случае вам придется уйти. Вам здесь не место. Санитарная ситуация плачевна. В любой момент может произойти множество неприятных вещей.

– Здание будет реквизировано?

– Возможно. Обстоятельства тем временем его уже реквизировали.

Я слушал его так усердно, что мне стало больно, я даже ощутил стреляющую боль в бедре.

– Диспансер? Но если речь идет о диспансере, почему я не могу остаться? Я болен, за мной будут ухаживать прямо на месте.

Я услышал, как он снова рассмеялся.

– Мы будем принимать других больных, больных особой категории. Видите ли, Анри Зорге, вопреки тому, во что вы верите, будучи членом правящей категории, не все везде идет наилучшим образом. Вы прогуливаетесь по улицам, и то, что вы видите, вас устраивает, вас поддерживает. Вы заходите в дома, и люди, которых вы встречаете, кажутся вам довольными, кажутся примерными гражданами, тружениками, тороватыми общим благом, подчас бедными, но все же очень богатыми. Но вот я, я не захожу в дома, не прогуливаюсь по улицам. Я спускаюсь под землю и встречаю там людей совсем иного рода: людей замурованных, падших в юдоль унижения и стыда и превративших этот стыд в свою гордость, тех, кто выпал за пределы официального существования и, чтобы к нему не возвращаться, предпочитает жить вне существования, без имени, без дневного света, без прав. Для них то, что вы называете надлежащим светом, это дно могилы, а ваша свобода – тюрьма. И они не подвижники, не труженики, не добряки, в них нет гражданского духа, они ничего никому не дают и не повторяют каждый миг наподобие вас: «Ах! я хотел бы вам помочь, я хотел бы вас просветить». Они требуют отнюдь не быть богатыми, а быть бедными против вас, преступниками против вас. А вы, со своим коварством, с вашим духом господства, хотите лишить их и этого. Хотите знать, почему меня заинтересовал ваш случай, почему я в конце концов провел столько времени рядом с таким довольным и словоохотливым юнцом? Из-за вашего имени? Возможно. Но прежде всего – потому, что вы настолько подчинены этому миру, что даже когда ваши мысли становятся совсем диковинными, их все равно нашептывает вам он, они его отражают, его защищают. Наставить меня на путь истинный не прочь даже ваша болезнь. Что-что, а это вы до меня донесли. Весьма впечатляюще. Оно того стоило.

Он продолжал расхаживать, его шаги убивали меня.

– Вы довольны, – сказал он, – но многие не разделяют ваше удовлетворение.

– Но это идет не от меня! Это всеобщее удовлетворение! Я нахожу его повсюду: когда дышу, когда смотрю. Оно и здесь, в этой комнате, я его чувствую, я не могу от него избавиться, оно входит во все мои поры. Даже когда что-то идет не так, я ощущаю его как ауру вокруг зла, оно меня не покидает, оно было в ваших словах, как оно есть и в моих. Если бы вы не потеряли рассудок, вы бы знали, что оно здесь и за нами тайно следит.

– Хватит, – закричал он.

– И вы говорите, что вы бедны, что вы ничего не даете? Но что же вы тогда делаете в данный момент? Я вижу вас сквозь тьму, вы идете, вы увлекаете меня за собой, я знаю о вас все; вы для меня прозрачны; я понимаю вас со всех сторон, я улавливаю вас, и вы сами себя и объясняете. Благодаря вам эта ночь светла, невероятно светла. Вы просвещаете меня, вы помогаете сделать из меня примерного гражданина, вы непрестанно наставляете меня на путь истинный. Что вы скажете на это? Разве это не чудо?

– Хватит, – закричал он.

– Да, я доволен. И это удовлетворение не мелочно и пошло, оно благородно. Я чувствую свое благородство и свою истину – и ничего не могу с этим поделать. Я всего-навсего ничтожество, никаких сомнений, никчемный молокосос. Как ни крути, я всего лишь нуль, поскольку закон – это все, и поэтому-то я и удовлетворен. И я, благодаря закону, также всё, и мое удовлетворение не знает меры, и то же самое верно для вас, даже когда вы думаете обратное – и особенно потому, что вы думаете обратное.

Я вдруг заметил,