Проклятое золото храмовников - Валерий Елманов

Глава 11. История Гамельнского крысолова

Петр честно изложил Улану, о чем он разговаривал с Изабеллой. Поначалу он выдал другу краткую версию, самую суть, но от человека, привыкшего выжимать каждого свидетеля досуха, не ускользнешь. В смысле, можно было бы, но тогда требовалось соврать, а этого Сангре принципиально делать не хотел. Пришлось отвечать. В результате Улан узнал все.

– Ну ты и крохобор, – заметил он, когда речь зашла о двадцати тысячах.

– Ну ты и садист, – мрачно прокомментировал он его возню возле печки.

– Ну ты и зануда, – это когда речь зашла о попытках Петра выжать из нее добровольное признание.

Бесконечные «ну ты и» стали порядком раздражать Петра (это вместо благодарности за все хорошее, что он для него сделал), но в конце Улан и сам, переосмыслив суть его беседы с Изабеллой в целом, заявил:

– Ну ты и… друг.

– А это что значит? – не понял Сангре.

– То, что таких друзей с самой большой буквы никогда и ни у кого не было, – пояснил тот. Петр довольно ухмыльнулся: все-таки оценил, зараза, но Улан продолжил: – Одного не пойму: как Чарльз смог увести всех за собой с помощью какой-то дудки.

Сангре отмахнулся:

– Да чего гадать. Придет в себя и расскажет. Ты лучше скажи, миллион и двести семьдесят тысяч флоринов – это много?

– По нынешним временам – гигантская сумма, – подтвердил Улан. – Точно не скажу, но думаю, вполне потянет на годовой доход государства, причем не каждого, а очень богатого, вроде Франции. А ты это к чему спросил? – насторожился он. – Или вознамерился отнять их у нее?

– Да что ты! – замахал на него руками Петр. – Предложить поделиться и только. Но, разумеется, не поровну. И ты знаешь, мне кажется, она будет лишь рада, если мы за соответствующую мзду возьмем на себя ее дальнейшую охрану и обеспечение безопасности. А что? Верность мы доказали, смелость с лихостью продемонстрировали, в своей надежности убедили – секьюрити хоть куда.

– Нехорошо это, – скривился Улан.

– Ну ты и поросенок! – возмутился Петр. – Для тебя ж стараюсь!

– Для меня?! – ахнул Улан.

– А то для кого?! Это ж самый надежный и главное, невинный способ продолжать оставаться рядом с нею, чего тебе и надо. Плата, разумеется, пойдет мне одному, а тебя я, так и быть, стану кормить из милости. Что, тоже не по душе? Ну, на тебя не угодить. Ладно, будем считать, что ты путешествуешь с деньгами – я про те, кои у нас уже имеются и те, что нам отстегнет Кейстут. Но остальное мое, и все, ша про гроши! – и желая поскорее сменить щекотливую тему, деловито поинтересовался: – Кстати, как там продвигается превращение возка в средневековую бронетехнику?

– Нормально, – буркнул Улан, постепенно остывая. – До завтрашнего вечера добьем и можно собираться в путь-дорогу, – он досадливо хлопнул себя по лбу. – Совсем про ее слугу забыл. И что делать?

Они ничего не надумали, но отправились в путь, можно сказать, почти как планировали. Почти, поскольку пришлось задержаться на трое суток. Правда, слуга был ни при чем – исключительно из-за сложностей, связанных с каретой. Поначалу возникли проблемы с железными листами, кузнец выковал их не совсем той конфигурации, какую заказывал ему Улан, а когда переделали, не сразу удалось впихнуть их вовнутрь. Да и с установками рессор, изобретенными все тем же Уланом, чтобы раненого слугу Изабеллы поменьше трясло, тоже оказалось изрядно мороки.

А где-то в полдень последних третьих суток к ним в слезах прибежала Загада, сообщив, что Чарльз умирает и призывая к госпоже. Но отвела она их не в покои на женскую половину, а в комнату к раненому – Изабелла находилась там. Завидя друзей, она встала и печально произнесла:

– Вы, кажется, хотели услышать его. Извольте. Уходя в мир иной, он пожелал очистить душу и поведать историю своей жизни.

– А ему это не повредит? – спросил Улан.

– Мне уже ничто не повредит, – хрипло ответил вместо нее Чарльз.

…Жил некогда в английской деревушке Каули, расположенной недалеко от Оксфордского монастыря, мальчик Чарли. Родителей он лишился очень рано. Чтобы сирота не ел попусту свой хлеб, его пристроили в подпаски к старому пастуху. Так прошло одно лето, а в середине второго тот скончался. Но, предвидя смерть, он еще за месяц до ухода в мир иной научил мальчугана играть на своей старенькой дудке с пятью клапанами для пальцев, а за три дня до кончины и вовсе подарил ее Чарли, наказав ему беречь ее пуще глаза. Мол, пока она с ним, за овец можно не беспокоиться.

Старый пастух и впрямь славился по всей округе тем, что за всю долгую жизнь ни разу не потерял из вверенного его заботам стада ни одной овцы. И это при том, что у него не имелось ни одной собаки. Мало того, он никогда не оглядывался на послушно бредущих за ним овец – знай себе шел впереди стада и наигрывал одну и ту же мелодию.

В деревушке к тому времени поселился некий монах-францисканец. Звали его Роджер Бэкон. Он часто наблюдал за пастушком и за тем, как послушно бредут за ним овцы. Как-то раз он спросил у Чарли, отчего это наигрываемая им мелодия порою прерывается. Мальчик простодушно пояснил причину. Мол, если одновременно зажать вот этот и вон тот клапаны, непременно отпустив остальные, то как в нее ни дуй, дудка будет молчать.

«Но коль ты это знаешь, зачем тогда их нажимаешь?» – удивился монах.

«Так всегда делал старый пастух, – ответил подросток. – Он и мне велел ничего не менять, играть всегда одинаково, а то овцы перестанут слушаться».

Монах усомнился. Пришлось пастушку продемонстрировать это. И хотя новая мелодия была куда приятнее прежней, да и звук не прерывался ни на миг, овцы неожиданно стали разбредаться в разные стороны. Лишь тогда Роджер поверил Чарли.

Прошла еще неделя и Бэкон, встретив вечером мальчика с его стадом, попросил у него на время дудочку. До утра, не дольше. Пастушок колебался недолго – слишком велик оказался соблазн стать обладателем серебряного фартинга[19], протянутого ему монахом. Да и чего бояться – не удерет же он с дудкой.

На рассвете тот ее и впрямь вернул, но вечером попросил снова. Правда, фартинга не дал, а Чарли не напоминал: совестно просить за такой пустяк вторую монету. С тех пор так и повелось – вечером подросток сам, без напоминаний, приносил Бэкону дудочку, а поутру забирал ее обратно, и изредка, хотя и нечасто, получал серебряную монетку.

Но спустя месяц приключилось несчастье: не заметив, как дудочка выпала у него из-за пояса, пастушок наступил на нее и сломал. Кое-как пригнав в загон стадо, без привычной мелодии все время упрямо пытавшееся разбрестись, он, заглянув как обычно к Роджеру, протянул ему обломки дудочки. Монах внимательно посмотрел на его лицо, залитое слезами, и велел прийти завтра рано утром. Мол, он попробует что-то сделать.

Полночи Чарли не спал, в ужасе гадая, как ему вести оказавшихся такими непослушными овец на выпас, а едва рассвело, помчался к монаху. Бэкон не подвел. Правда, починить дудочку ему не удалось, но зато он вручил ему другую, заявив, что она ничем не хуже. Та была диковинной формы и отлита из чистого серебра. Да и отверстий на ней оказалось не пять, а много больше, целых тринадцать. Пастушок испугался, что не сумеет сыграть нужную мелодию, но монах его успокоил, научив, какими отверстиями пользоваться, а какими не стоит, ибо он сам до конца в них не разобрался.