О чем молчат мужчины... когда ты рядом - Армандо Прието Перес

В комнате ни звука, и на мгновение мне кажется, что она ушла. Или прекратила дышать. Но тут слышится слабый звук расстегиваемой «молнии».

Шорох. Сухой звук падающих на пол джинсов.

– Ложись на диван, – произношу я, стараясь говорить ровным тоном.

У меня много недостатков, но я профессионал. Когда я рисую – я рисую и не прикасаюсь к женщине, которая позирует мне, даже пальцем. Идеальная дистанция – два метра, ее-то я и соблюдаю сейчас, стоя перед столом, в то время как она в смущении смотрит на диван.

Видно, что решиться на все это ей было невыносимо тяжело.

Когда она, минуя меня, идет к дивану, я слышу ее запах. Легкий и сладкий, как от розового бутона, и свежий, как от скошенной травы. Это запрещенный удар.

Запах у Евы правильный, в самую точку. В ней все в гармонии. Я смотрю на ее пропорциональную фигурку с точеными лодыжками, на крепкие ягодицы, отмечаю контраст между немного широковатыми бедрами и тонкой талией, на красивый изгиб спины, узкие круглые плечи, длинную шею, на которую ниспадают локоны, в угасающем свете весеннего вечера они снова каштановые, но с ярким медовым отливом.

Она красива чем-то, чего я еще не в состоянии определить. Это я-то, перерисовавший стольких женщин. В чем своеобразие этого тела, в чем его тонкая гармония?

Солнце садится за нашим неухоженным садиком и за стройкой. Надо торопиться, еще немного, и придется зажечь свет. Она все еще стоит, глядя на диван.

– Ну что ты? Ложись.

– Здесь не очень грязно? – В ее обращенном на меня взоре неуверенность.

– Нет, – отвечаю я. – Не грязно.

Ну, если только совсем немного.

– Давай ложись или ты хочешь остаться тут на всю ночь?

Это ее убеждает. Она садится на диван и смотрит на меня.

– Ложиться как?

– Как хочешь.

Она ложится на спину, вытягивая руки вдоль тела. Поза трупа. Это вызывает у меня улыбку. Она и выглядит окоченелой, будто ее только что вынули из ящика морга.

– Повернись на бок и смотри на книжный шкаф, а не на стену, – командую я.

Я хотел бы подойти к ней ближе и сам уложить ее в нужную позу. И сделал бы это без сомнения в другой ситуации. Но, как я сказал, не в моих привычках притрагиваться к модели, когда она позирует. В данном случае, думаю, это было бы еще… непродуктивно.

– А теперь упри локоть в подлокотник, а голову положи на руку.

Она подчиняется. Не то чтобы эта поза была чем-то интересна для меня, но она привычная и, следовательно, внушит ей доверие. Она ведь никогда не позировала, и я должен дать ей время прийти в себя.

Пока же у нее негнущиеся, сжатые как две палки ноги, стиснутые колени, правая рука подпирает голову, левая прижата к бедру, шея напряжена. В таком состоянии можно делать только рисунки сухожилий.

Когда она, минуя меня, идет к дивану, я слышу ее запах. Легкий и сладкий, как от розового бутона, и свежий, как от скошенной травы. Это запрещенный удар.

Я молча начинаю работать. Сдергиваю лист, вставляю вместо него другой. Отхожу. Меняю уголь на карандаш. Сосредотачиваюсь на ее линиях, пытаюсь уловить их особенности даже в такой нелепой и неудобной позе. Главное придет потом. Пока же займемся формой.

Беру следующий лист. Работаю над деталями. Изящные ступни с длинными пальцами, изгиб кисти, лежащей на бедре, нежная дуга подмышки в пространстве между подлокотником и подушкой, вмятина от локтя, упирающегося в бок.

Она красива чем-то, чего я еще не в состоянии определить. Это я-то, перерисовавший стольких женщин. В чем своеобразие этого тела, в чем его тонкая гармония? Мне никак не удается уловить это. Возможно, еще слишком рано. Я могу схватить лишь детали, фрагменты изящества, упархивающие, словно бабочки. Почти все, что я рисую, бесполезно, но я не позволяю себе думать об этом. Глядя на нее, я полностью концентрируюсь на работе, мои руки летают по бумаге, то и дело меняют инструменты, перебирают возможные вариации.

На часах восемь вечера, теперь она освещена лишь бликами огня в печи, которую Лео разжег до моего прихода. Мне оставалось лишь подкармливать пламя, перед тем как начать работу, чтобы Еве не было холодно. Сейчас и оно угасает. Не прекращая рисовать, я зажигаю лампу в углу. Мой отрывистый пристальный взгляд отмечает, как постепенно ее напряжение спадает. Первыми реагируют на чуть заметные изменения в ее взоре, на малейшее расслабление ее скованных мышц мои пальцы. Наброски фиксируют, как распускается ее тело, как исчезает с рук гусиная кожа, как опускаются и расправляются плечи, как раздвигаются, отлипая друг от друга, колени и, чуть скользнув, принимают более естественное положение.

Со мной такое иногда случается: какая-то идея настолько захватывает меня, что я напрочь забываю о том, где я и что меня окружает.

Теперь она уже не как натянутая струна. Лежа вполоборота ко мне, она будто ожидает чего-то. Таз расслаблен и прижат к спинке дивана, каштановый лобок приоткрыт, ноги ожили, одна слегка откинута, другая слегка согнута. Рука, поддерживавшая голову, сдвинулась назад, на затылок, и локоны рассыпались по кисти и предплечью. Я рисую овальный изгиб локтя и сразу – ее спокойный профиль и глаз, который немного искоса посматривает на меня из-под кудрявых волос.

Теперь, когда она нашла удобную позу и свыклась с собственной обнаженностью, я чувствую на себе ее любопытный взгляд.

Я изучаю ее, но и она изучает меня. Порой она поглядывает на листы бумаги, которые я отбрасываю на стол, перемещаясь вокруг.

Последнее догоревшее полено с треском осыпается в печи, разбрасывая фонтаны искр. Она вздрагивает. До меня доходит, что я мокрый от пота и выжатый как лимон. Я слишком долго стоял слишком близко к огню и слишком быстро двигался по мастерской.

– Сделаем перерыв, – говорю я.

Она опять вздрагивает, словно внезапно вырванная из транса. Кажется, ей неприятно, что ее вывели из этого состояния.

– Перерыв?

– Да. Я выпью рома. Не хочешь?

– Нет, спасибо.

Я иду к шкафу, в котором стоит выпивка, на ходу снимая майку. Мне жарко, а после рома станет еще жарче, но я действительно должен что-то выпить. Мне тоже кажется, что я пробудился от какого-то морока, потребовавшего от меня абсолютной концентрации. Со мной такое иногда случается: какая-то идея настолько захватывает меня, что я напрочь забываю о том, где я и что меня окружает. Я беру один из керамических горшочков, которые теперь уже окончательно заняли у нас место стаканов, и наливаю щедрую дозу рома. Выпиваю все до последней капли и наливаю снова.

– Ты уверена, что не хочешь?

– Нет, не хочу, спасибо. А ты… ты пьешь во время работы?

– Я же не хирург, – отвечаю я.

На самом деле более точным ответом было бы: еще как! Если я рисую обнаженную женщину, крепкий алкоголь – всегда добро пожаловать. Он раскрепощает мое сознание, что позволяет улавливать что-то скрытое прежде. Так что модель, поза, инструмент и алкоголь связаны между собой самым естественным образом. Например, я никогда не пью водку, если работаю углем, только граппу или ром. Водку я пью, лишь когда работаю тонким карандашом или чернильным пером для нанесения мельчайших штрихов, которые, между прочим, совсем и не подходят для прорисовки большинства женских тел. Коньяк помогает в работе с рисунками, требующими вдумчивости и тщательности, но не с отчетливыми, как в случае с виски, а более мягкими, типа набросков Рафаэля. Граппа делает стиль рисунков легкомысленным, придавая им бесстыдства, а позам – фривольности, дерзости и соблазнительности, что, кстати, очень трудно передать с высокой степенью достоверности. А есть еще бренди, итальянский или французский, румынская палинка, бразильская каканья, кубинская агуардьенте… Все это – превосходные сообщники, если хочешь оживить рисунок или соблазнить женщину.