Государевы конюхи - Далия Трускиновская

Парень, не подойдя к красному углу, как полагалось бы такому сварливому богомольцу, а глядя на лики издали, забубнил:

— Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое, победы православным христианам на супротивные даруя и Твое охраняя крестом Твоим жительство.

— Аминь… — буркнул Деревнин, погруженный в сверку.

Парень постоял, помолчал, да и вдругорядь принялся читать акафист Кресту.

Тут лишь в голове у подьячего что-то забрезжило.

— Ты от Хотетовского, что ли?

— От него. Велел на словах передать важное…

Деревнин оторвался от сверки и вытянул шею, подставляя парню ухо.

— Никто из наших никаких иноков не подсылал, это точно, а вот инокиню сегодня отправили разведать. Хозяйка наша ловких инокинь прикармливает, из тех, что с кружкой по улицам ходят, на обитель собирают. Инокиня хитра, с другого боку зашла. Сосед боярина — князь Сицкий. Она туда на двор пришла, там ее знают и привечают. И вот что ей бабы сказали — явилось-де, что боярыня Троекурова не пропала, а сбежала. Был у нее полюбовник, боярский приказчик Васька. Вот с ним. И Васькиного скарба недосчитались, и боярынин ларец сгинул, а там чего только не было. Про все про то инокиня прямо хозяину и донесла.

— Ахти мне… — прошептал Деревнин. — Как же они ушли-то?

— Неведомо, а только Троекуров сидит у себя, пьет, людям со двора выходить запретил. А бабы-то уж наловчились сквозь забор переговариваться.

— Та-ак… вот ведь сучья дочь…

— Наши-то — как мешком из-за угла стукнутые, сам хозяйку изругал — ты кого-де воспитала, зазорную девку, шлюху подзаборную, что с рогожкой под мышкой питухов у кружала зазывает, а не боярыню! Хозяйка плачет, все Пронские тоже дома заперлись — срам-то какой!..

Похоже, что жердяй испытывал от этого срама истинное наслаждение и говорил чуть громче, чем надобно. Деревнин не сразу сообразил, что Пронские — братья беглой боярыни Троекуровой.

— Передай, что я проверю, уж больно на вранье смахивает, — сказал Деревнин. — Ступай, мне недосуг.

Жердяй, несколько обидевшись, ушел. А подьячий задумался. Лучше всех могла бы знать про сердечные дела боярыни девка Лукерья, которую приютил Хотетовский. Но даже коли знает — ведь не выдаст, потому что она свою боярыню любит.

Поразмыслив, Деревнин решил, что не такое уж это вранье. Молодая женка при старом муже, дитя — одно-единственное. Не стало дитяти — и что ее может удержать?

И, сдается, дитя — не от венчанного мужа. По крайней мере, хорошо бы, чтобы это явилось при дальнейшем розыске. Тогда Троекуров, скорее всего, не захочет искать убийцу, потому что в глубине души будет ему даже благодарен, такова злобная и несовершенная природа человеческая…

Задумавшись о несовершенстве человеческой природы, он понемногу добрался и до Стеньки. Следовало отыскать беглеца, пока его отсутствие не стало слишком заметным, и вразумить. То-то смеются сейчас стрельцы над бешеным ярыжкой, который, кидая через веревку мешок с гречей, пытался понять, куда полетит и где упадет тело убиенного младенца…

Тут две мысли Деревнина, из коих каждая сперва развивалась сама по себе, слились воедино. Итог же был таков: коли младенца, как убежден Стенька, не через забор в сад перебросили, а скинули сверху, из терема, то убийцей ведь может оказаться сам боярин Троекуров! Он понял, что дитя — от неведомого молодца, впал в ярость, сам с ним расправился, а боярыня, боясь того же и для себя, сбежала…

Складно? Складно. Боярин-то знает, где в своем дому можно тело спрятать.

Да и нескладно. Для чего ему такие сложности? Коли хотел бы погубить младенца — бросил бы в колодец. А так — где-то в доме несколько дней тело держал, потом почему-то в сад скинул. Несуразица и околесица.

Посланный за Стенькой Филька вернулся и доложил — на торгу поджигатель не обнаружен, где обретается — неведомо. Деревнин рассердился и велел Фильке вечером, как приказные пойдут по домам, отправляться к Стенькиному местожительству и там его караулить. Когда же явится, то, трезв или пьян, гнать в тычки к Деревнину.

Вечером, незадолго до того, как запирать приказ, явился парнишка лет семнадцати, похожий на переодетую боярышню — личико гладкое, волосики светлые, золотистые, ровными кудрями лежат, носик пряменький, тонкий. Только слишком четко очерченный подбородок свидетельствовал о принадлежности к мужскому полу, да еще улыбка — ни у одной боярышни рот до ушей не разъезжается.

Одет он был простенько, но даже самая разнаряженная боярыня или княгиня залюбовалась бы, глядя, как он идет в своем киндячном буром кафтанишке, ловко охватившем тонкий гибкий стан.

Деревнин не был ни княгиней, ни боярыней, ни даже купчихой. За день перед ним столько рож и станов мелькало, что вся Москва уж делалась на одно лицо.

— Чего надобно? — спросил он, когда красавчик, поклонясь, осведомился, точно ли с подьячим Деревниным беседует.

— По дельцу меня прислали к твоей милости.

— По какому дельцу?

— Видеть твою милость желают.

— Кто желает?

— Некая особа, — значительно произнес красавчик и возвел к закопченному потолку ясные голубые очи.

— А вот велю приставам тебя отсюда выставить в тычки, — хмуро пообещал Деревнин. — Или говори прямо, или убирайся к монаху на хрен.

Красавчик нагнулся прямо к деревнинскому уху.

— Хозяйка моя зовет, — прошептал он. — По тому самому дельцу…

Гаврила Михайлович был отменный семьянин, уже и внуков нажил, не по годам ему было пускаться в любовные приключения. Кое-какие грехи у него по этой части имелись, и один, как ни странно, совсем недавний.

Деревнин с семьей был зван на свадьбу. Родственник, подьячий Разрядного приказа Клепиков, женил сына. Пошли пешком, благо идти недалеко, всем семейством — впереди Гаврила Михайлович плечом к плечу с нарядной, отчаянно нарумяненной и набеленной супругой, за ними две пары — оба сына с женами. Народу набралось много, после венчания все чинно сели за стол — мужчины напротив женщин, угощение было знатное, а уж немецких и гишпанских вин хозяева выставили столько, что хоть в них купайся. Непривычный к таким напиткам и не знающий, что иные смешивать не стоит, Деревнин все перепробовал и сильно захмелел. Тут-то и заметил он, что ему подмигивает одна гостья.

Супруга тоже немало выпила, громко хохотала в кругу ровесниц, и Деревнин встал из-за стола — как если бы собрался по нужде. Гостья, видать, была близкой родственницей новоявленной свекрови — знала в доме все закоулки. Гаврила Михайлович оказался с ней в каком-то чулане и ахнуть не успел, как был вовлечен во грех. Для свадьбы это считалось делом хоть и нехорошим, но обыкновенным: где пьют, там и любятся. На то она и свадьба, чтобы жены от пьяных мужей улизнули да побаловались хоть малость.

Когда красавчик помянул хозяйку, Деревнин ужаснулся — этого еще недоставало. Такие подвиги не должны иметь продолжений!