Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

взгромоздился на него, чтобы убрать оскорбительный символ, за что был награжден издевательскими рукоплесканиями. Цицерон покачал головой, возвел глаза к потолку при виде такого легкомыслия и отправился на поиски своего места. Я остался у двери вместе с остальными зрителями.

После этого прошло еще много времени — я бы сказал, не меньше часа. В конце концов четыре помощника Цезаря вернулись из портика, прошагали к трону, с трудом подняли его на плечи, так как он был из чистого золота, и снова вынесли наружу. По залу прокатился раздраженный стон. Многие сенаторы встали, чтобы размять ноги, а некоторые ушли.

Никто, похоже, не знал, что происходит. Цицерон прошел по проходу и сказал мне:

— В любом случае я не очень-то хочу произносить эту речь. Думаю, я отправлюсь домой. Не можешь узнать, заседание точно отменили?

Я вышел в портик. Гладиаторы все еще были там, но Децим исчез, а Брут и Кассий перестали выслушивать просителей и разговаривали друг с другом. Я достаточно хорошо знал обоих и поэтому подошел к ним. Юний Брут, благородный философ, все еще выглядевший молодо в свои сорок лет, и Кассий, того же возраста, но более суровый, с проседью, мало изменились за последние годы. Вокруг них сгрудились, слушая беседу, другие сенаторы, числом около дюжины: братья Каска, Тиллий Цимбер, Минуций Базил и Гай Требоний, которого Цезарь назначил наместником Азии; были там, насколько я помню, и Квинт Лигарий — Цицерон убедил Цезаря разрешить ему вернуться из ссылки, — и Марк Рубрий Руга, старый солдат, тоже помилованный и все еще не пришедший в себя от этого. При моем приближении они замолчали и повернулись в мою сторону.

— Простите, что беспокою вас, граждане, но Цицерон желал бы знать, что происходит, — сказал я им.

Сенаторы искоса взглянули друг на друга, и Кассий подозрительно спросил:

— Что он имеет в виду, говоря «происходит»?

— Ну, он просто хочет знать, состоится ли заседание, — в замешательстве пояснил я.

— Знамения неблагоприятны, — ответил Брут, — поэтому Цезарь отказывается покидать дом. Децим отправился к нему, чтобы уговорить его прийти. Передай Цицерону, пусть запасется терпением.

— Я передам, но, думаю, он хочет отправиться домой, — заметил я.

— Тогда уговори его остаться, — твердо сказал Кассий.

Это показалось мне странным, но я пошел и пересказал все Цицерону. Тот пожал плечами:

— Очень хорошо, давай подождем еще немного.

Он вернулся на место и снова уткнулся в свиток со своей речью. Сенаторы подходили, разговаривали с ним и удалялись. Цицерон показал Долабелле свиток, и вновь началось долгое ожидание. Но в конце концов, спустя еще час, трон Цезаря внесли обратно и поставили на возвышение — Децим все-таки уговорил диктатора прийти. Те сенаторы, что стояли и беседовали, вернулись на свои места, и в зале повисло предвкушение чего-то.

Я услышал снаружи приветственные крики, повернулся и через открытую дверь увидел, как толпа вливается в портик. В ее середине виднелись фасции двадцати четырех ликторов Цезаря, напоминавшие боевые штандарты, и покачивавшийся над их головами золотой балдахин носилок. Меня удивило, что с ним нет ни одного воина. Лишь позже я узнал, что Цезарь незадолго до того отказался от сотен солдат, с которыми путешествовал раньше, и изрек: «Лучше один раз умереть из-за предательства, чем вечно жить в страхе перед ним».

Я часто гадал — имела ли отношение к этой показной храбрости беседа с Цицероном, состоявшаяся несколькими месяцами ранее? Как бы то ни было, носилки пронесли через открытое пространство и поставили снаружи, у сената, а когда ликторы помогли Цезарю вылезти, люди смогли подойти к нему совсем близко. В руки ему совали прошения, которые он сразу передавал помощнику. Цезарь был одет в пурпурную, расшитую золотом тогу, которую сенат постановил носить ему одному. Он выглядел совершенно как царь, не хватало только короны. Однако я сразу увидел, что он беспокоится. У него были повадки хищной птицы: наклонять голову то так, то эдак и оглядываться по сторонам, словно в попытке уловить малейшее шевеление в подлеске. При виде открытой двери в зал Цезарь как будто отпрянул, но Децим взял его за руку, и, полагаю, именно это толкнуло диктатора вперед: он наверняка потерял бы лицо, если бы развернулся и отправился обратно домой, тем более что уже пошли слухи о его болезни.

Ликторы расчистили для него путь, и он вступил в зал, затем прошел в трех шагах от меня, так близко, что я ощутил запах пота и пряный аромат масел и мазей, которыми его умастили после ванны. Децим скользнул внутрь вслед за ним. Далее шел Марк Антоний, которому, однако, Требоний не дал войти, внезапно преградив ему путь и уведя его в сторону.

Сенаторы встали. Цезарь прошествовал в тишине по проходу, хмурый и задумчивый, вертя стилус в правой руке. За ним следовали два писца, несшие коробки со свитками. Цицерон сидел в первом ряду, предназначенном для бывших консулов, но Цезарь ничем не показал, что узнал его — как и вообще кого-либо. Он бросал взгляды направо и налево, вперед и назад, вертя стилус между пальцами. Наконец он взошел на помост, повернулся лицом к сенаторам, знаком велел им сесть и сам опустился на трон.

Сразу после этого многие из видевших его встали и направились к нему с прошениями. Сами прения уже были не важны — заседания сената превратились в редкую возможность вручить что-либо диктатору.

Первым к нему подошел — слева, умоляюще протянув обе руки, — Туллий Цимбер. Было известно, что он добивается помилования для своего брата, находившегося в изгнании. Но вместо того чтобы приподнять полу тоги Цезаря и поцеловать ее, он внезапно схватил складки ткани у его шеи и дернул толстую материю так сильно, что тот наклонился вбок, совершенно обездвиженный. Цезарь сердито закричал, но голос его был полузадушенным, и поэтому я не разобрал слов. Что-то вроде:

— Да это насилие!

Мгновение спустя один из братьев Каска, Публий, приблизился с другой стороны и вонзил кинжал в обнаженную шею Цезаря. Я не мог поверить своим глазам, это не было действительностью: театральное представление, сон…

— Каска, негодяй, что ты делаешь? — закричал диктатор.

Несмотря на свои пятьдесят пять лет, он все еще был силен. Он схватил лезвие кинжала Каски левой рукой, очевидно изрезав пальцы, — и вырвал оружие, а потом развернулся и ткнул Каску в руку своим стилусом. Каска закричал по-гречески:

— Помоги мне, брат!

Мгновение спустя его брат Гай ударил Цезаря ножом в бок.

Диктатор испустил потрясенный вопль, эхом отдавшийся в зале. Он упал на колени. Более двадцати людей,