Продолжение «Тысячи и одной ночи» - Жак Казот

индийцев и сирийцев» (Huet 2004: 447). Антуан Галлан расширял список и вносил уточнение, связанное с религией: «…под восточными людьми я подразумеваю не только арабов и персов, но также турок и татар[127], а также почти все народы Азии вплоть до Китая, магометан и язычников или идолопоклонников» (цит. по: Martino 1906—1907: 30). Иными словами, в отличие от современных представлений о Ближнем Востоке, Средиземноморье, Дальнем Востоке, XVIII век достаточно географически расплывчато и культурологически неустойчиво определял для себя Восток. Это обстоятельство отразилось и на бытовании самого термина — «conte oriental»: отсутствуя в словарях того периода, он появился только в заглавии сказок графа де Кейлюса в 1743 году, тогда как ранее либо отсутствовал — как у А. Галлана, называющего сказки «арабскими» (arabes), или Ф. Петиса, уточняющего, что в его сборнике собраны «персидские сказки», либо фигурировал в предуведомлениях читателям, как у Ж.-П. Биньона («Приключения Абдаллы» («Les Aventures d’Abdalla, fils d’Hanif»; 1712)) или Т.-С. Гёллета («Султанши Гузарата, или Монгольские сказки» («Les sultanes de Guzarate, ou Les songes des hommes éveillés: contes Mogols»; 1732)). Представление о жанровой общности этих сказок первоначально словно не нуждалось в терминологическом закреплении, поскольку, «открывая новую, завораживающую цивилизацию», эти сказки основывались «на ином типе чудесного» (Bahier-Porte 2005: 92), чем волшебные сказки о феях.

Создание жанра «восточной сказки» достаточно органично вписывалось в общий рост интереса Франции и Западной Европы в целом к Востоку. Р. Мантран замечает, что желание умножить свои знания о восточных странах (и прежде всего — об Оттоманской империи) отчетливо проступило в XVI веке, когда, стремясь понять истоки современной европейской цивилизации, гуманисты обратились к греческой античности — т. е. культуре тех мест, что оказались в их время под властью мусульман (см.: Mantran 1987: 118—119). Встал вопрос о том, не является ли мусульманский мир также наследником античной цивилизации. Это стимулировало рост путешествий по Востоку, усиленный развитием торговли. В свою очередь, путешествия на Восток и установление дипломатических отношений Франции с Оттоманской империей вызвали интерес к изучению восточных языков: первоначально в Константинополе при посольстве Франции учредили «Языковую школу для молодежи» (1669), ставшую позднее «Школой восточных языков», затем в самой Франции в Коллеж Руаяль были открыты курсы иврита, турецкого и арабского языков. Подготовка драгоманов (официальных переводчиков с восточных языков) для послов и консулов позволяла французской дипломатии осуществлять прямые контакты с местной властью. Первые «ориенталисты» — А. Галлан, Ф. Петис де ла Круа — появились именно в этой среде.

Решающую роль в распространении интереса к литературной экзотике сыграл, безусловно, сборник арабских сказок Антуана Галлана «1001 ночь». Он породил не только многочисленные подражания, одно перечисление которых заняло бы несколько страниц[128], но и возбудил интерес других ориенталистов — как специалистов, так и любителей — к рукописям арабских сказок. По мнению исследователей, первые источники «1001 ночи» восходят к античности, сама история Шахразады и некоторые сказки и сборники, из которых черпались сказочные сюжеты («Синдбад-наме», «Калила и Димна»), пришли из Индии, а затем были переведены на персидский язык и включены в книгу под названием «1000 чудесных рассказов» («Hazār Afsāna»)[129]. Эту книгу А. Храиби называет «прототипом» будущей «1001 ночи» А. Галлана (см.: Chraïbi 2008: 44), однако до наших дней не дошла рукопись этого произведения. Хранящийся в Национальной библиотеке Франции манускрипт XV века — лишь один из источников автора «1001 ночи», поскольку в нем содержится только треть того материала, который он перевел. По-видимому, А. Галлан обращался и к другим источникам (не все из которых сегодня известны), а также записывал те сказки, что ему рассказывал сириец Ханна (см.: Farkas 2014: 24). С самого начала тип «восточной сказки», предложенный А. Галланом, стал восприниматься его подражателями как модель жанра, и одной из важных особенностей этой модели было стремление пробудить удивление читателя. К. Байе-Порт, как и Д. Орсини, видит в этом основное отличие поэтики фейной сказки и галлановской «conte oriental» (см.: Bahier-Porte 2002: 27; Orsini 2002: 193). Основной задачей автора сборника было, по его собственным словам, заставить узнать культуру арабов, и это не в последнюю очередь определило его переводческие принципы: понимая, что читатель восточных сказок столкнется с незнакомым, другим миром, он заботился не о буквальной верности оригиналу, а о способах «популяризации арабо-мусульманской культуры» (Larzul 1955: 86) среди читателей его эпохи. Одним из таких способов была особая, живая интонация рассказчика. Искусство удивлять и живость повествования — принципы, подхваченные последователями А. Галлана — Ф. Петисом де ла Круа, Ж.-П. Биньоном, Т.-С. Гёллетом — был вынужден признать даже А. Гамильтон, отмечавший «живость, которую демонстрирует султанша», т. е. рассказчица сказок Шахразада (см.: Bahier-Porte 2002: 27). Одновременно А. Галлан «стремился максимально прояснить линии интриги, соблюдать правдоподобие» (Perrin 2015: 126), делая проницаемой границу между реальностью и вымыслом, подчеркивая связь восточных сказок с древними хрониками. Пытаясь передать «чужое» в переводе-адаптации, автор «1001 ночи» старался «соединить воображаемый Восток и Запад» (Farkas 2014: 12).

С одной стороны, Антуан Галлан познакомил французских читателей со сказками Востока, способствуя углублению воображения европейцев посредством осуществленного «союза двух тенденций — экзотической и чудесной» (Dufrenoy 1960: 13). Сказки «1001 ночи» были для читателей и развлечением, и источником сведений о языке, стиле и видении мира древнего Востока (см.: Sermain 2009: 17). Сам А. Галлан утверждал, что сказочные истории его сборника не только увлекательны и забавны, но и «должны также понравиться описанием нравов и обычаев народов Востока» (Galland 1965: 21). С другой стороны, писатель затушевывал причудливую ориентальность пейзажей арабских сказок (см.: Larzul 1955: 309—322), и, как заметил Ж.-Ф. Перрен, стремился «соблюдать правдоподобие, убирать отступления, унифицировать разнородное» (Perrin 2015: 126), т. е. стилистически приближал свой текст ко вкусам европейского читателя, к правдоподобию содержания и к ясности формы. Подобное же сплетение учености, помогающей воссозданию притягательного экзотизма другой культуры, со стремлением адаптировать эту культуру для французского читателя («одомашнить экзотику» (Gaumier 1965: 21)) можно обнаружить и в других сочинениях «галлановской линии».

Действительно, созданный А. Галланом тип восточной сказки в значительной степени выступал источником знаний читателей 18-го столетия о Востоке (см.: Bahier-Porte 2005), он все чаще сопровождался «учеными» примечаниями[130], опирался на записки путешественников, сочинения ученых-ориенталистов и, в конце концов, воспринимался даже как альтернатива искусственному, вымышленному жанру «сказки фей». Не случайно А. Н. Веселовский, характеризуя «1001 ночь», подчеркивал, что действие сказок сборника происходит «на настоящем Востоке» (Веселовский 1938: 231), а М. Сиронваль указывала, что до того, как стать воплощением эстетики экзотизма, «Ночи» выступали «частью ученого ориентализма» (Sironval 2008: 57). И хотя, как ныне утверждают специалисты, галлановский сборник «не имеет ничего общего с переводом в современном смысле слова» (Anghelescu 2004: 11), они не могут не признать, что и сегодня представление об арабском Востоке и восприятие арабского Средневековья в Европе сформировано в большой мере