Красное море - Леонид Шадловский

Дядя Борух (Борис Камянов) — старый вор. Сидел ещё в Союзе. За кражи, взломы, сейфы щёлкал, как семечки…Короче, «медвежатник», элита! Как он оказался в Израиле, зачем, почему?.. Одному Богу известно. Судя по всему, уже с первой отсидки в колонии для несовершеннолетних он оказался в ярых «отрицалах». Чувствовался в нем характер. Иначе бы он не стал тем, кем стал. Вор Дядя Борух был не по слову, а по призванию и по признанию «законников». Есть такие люди. Кем бы они ни были, ворами или профессорами, они пользуются огромным уважением. Есть, как говорится, «честные воры» и «честные менты», все остальные, которые рядом, так, шваль подзаборная.

Никто не смел ослушаться Дядю Боруха, всесильного вора, даже израильские полицейские. Когда в израильских КПЗ, будь то Беэр-Шева, Ашкелон или Хайфа, стало невозможно жить от жары и холода, он заставил поставить кондиционеры. Дядя Борух всегда отстаивал как интересы воровской элиты, так и последнего из «обиженных». Властью он обладал куда большей, чем любой из израильских президентов. Одного его слова, движения бровей бывало достаточно, чтобы провинившегося изметелили до смерти. Он был справедлив и не знал компромиссов. Дядя Борух никогда не вмешивался в дела кланов, будь то «марокканцы», «эфиопы» или «кавказские»…Но его часто просили выступить в качестве третейского судьи. Он пользовался непререкаемым авторитетом.

— Что здесь случилось? — спросил Дядя Борух низким, хриплым голосом. Таким голосом мог говорить ротный, прошедший Афганистан, Чечню или Ливан. Как будто в горле навсегда остался раскалённый солнцем песок. — Вы что, забыли, где находитесь?!

— Все нормально, — проблеял Бык, вжавшись в угол.

— Эх, пацаны, пацаны… Что вы творите? Я вас предупреждал: в клочья разорву!

Сказано было тихо, вроде бы скучно, но от этого становилось ещё страшнее. Будто лезвие к горлу приставили.

— А тебе, парень, я вот что скажу, — продолжал Дядя Борух. — Жить будешь. Как — это вопрос. «Крысятничество» на первый раз прощаю. Но расплатиться ты должен.

А наутро схлестнулся Натан с Быком. Никто не имеет права ставить на человека, тем более уже прощённого. Бык был вспыльчив, сидел не один раз, что позволяло ему считать себя чуть ли не козырным. Правда, сидел он все больше по бытовухе, как «кухонный боец». То по пьянке кому-нибудь рожу начистит, то сожительницу изобьёт… В своё время Бык закончил минский пединститут и даже успел поработать в провинции учителем истории. Но в Израиле стал постоянным клиентом полиции, КПЗ, тюрьмы… Охранники хоть и не уважали его, но относились как к старому знакомому. «Вай, вай, — говорил ему Горкадзе, тбилисский еврей, пять лет отработавший в тюрьме „Эшель“, а теперь пребывающий охранником в КПЗ Беэр-Шевы, — как же так? Опять ты здэсь? Нэ живётся тэбэ тихо».

Сергей Быков действительно воспринимал каждую очередную отсидку совершенно спокойно, без эмоций. Как маленькую неприятность, которую надо пережить.

Был он небольшого роста, рано облысевший, худощавый, никакими особыми талантами не блистал, зато обладал непомерным честолюбием. Этакий наполеончик. Чуть что, сразу лез в драку. Правда, делал он это всегда с оглядкой. Никогда не «выпендривался» на тех, кто сильнее физически. Самым большим удовольствием для него, или, как говорил сам Бык — «смаком», было поиздеваться, унизить, особенно, новичков. Очень он любил камерную «прописку». Пока не нарвался на неприятности. Неприятность звали Игорь Шульман.

Игорь появился в камере неделю назад. Вошёл, нервно озираясь, потёр глаза, привыкая к полумраку…Чувствовалось, что это не его стихия. Но страха в глазах не было. Скорее, любопытство. Был он высок, худ, сутул, лицо вытянутое, чисто выбритое… Все время искал место своим длинным рукам. То в карманы засунет, то подбородок начнёт чесать, то затылок…

— Привет, мужики, — сказал он.

— Какие мы тебе мужики! — сразу же взъелся Бык. — Ты бы нас ещё «козлами» обозвал. Ты кто такой? Откуда взялся? Делай предъяву!

— Ша, гнида. Фасон держать не умеешь, а туда же… «Предъяву» ему!

Вся камера уставилась на новенького. Такого ещё не бывало. А он как-то мгновенно успокоился, сел на нижнюю койку, огляделся…

— Меня зовут Игорь Шульман. Слыхал, наверное? — обратился он к Быку. — За что закрыли, пока не знаю. Допрос был, но я так ничего и не понял. Какая-то курва жалобу накатала. Бэседер, разберёмся. — Он немного помолчал, потом спросил, кивая на Быкова: — А этот пидор, случаем, не дырявый? А то уж больно похож…

— Не-ет, — протянул, позевывая, Боря Спиногрыз. — Он по жизни такой, трахнутый. А вон тот, — он показал в угол, где сидел на корточках Миша Дорман, — да. Но за дело. В Ашкелоне пацанят имел. Ещё и на видео их снимал, падла.

— Эй ты, — Шульман поманил Быка пальцем, — здесь будет моя шконка. Понял? И чтоб тебя рядом со мной не стояло. Если не хочешь узнать, что такое «эскимо».

Странно, но Бык промолчал. Обиду, однако, затаил. Мало того, что Дядя Борух его сегодня ночью без развлечения оставил, мало того, что с Натаном сцепился, так ещё этот новенький права качает! Ничего, отольются кошке мышкины слёзки.

На своей койке заворочался Сашка Евреин. Вот интереснейшая личность. Хоть и Евреин, а чистокровный русак. Посадили за подделку документов. Правда, Сашка говорит, что он ни при чем. Какая-то девица в министерстве прочитала фамилию, и написала ему в теудат-зеуте «иудей». Хотя, кто его знает, может он её обольстил, а теперь сдавать не хочет. На воле у него осталась жена, которая постоянно таскала ему передачи, и самое главное, сигареты и телефонные карточки. На сигареты все, что хочешь обменять можно, а уж за телефонный звонок должника можно и на «кол» посадить.

— Ужина ещё не было? — хриплым со сна голосом спросил Сашка.

— Не было, — отозвался из своего угла Миша Дорман по кличке Дора.

— Эй, Саня, ты чего ночью делать будешь? Весь день проспал, — Шульман отбросил старую газету.

— Зато рож ваших поганых не вижу. А ночью я представляю себе зелёный лес и голубое небо, тропинку между деревьев…

— И голую голубую бабу, — засмеялся Бык.

— А ты, Бык, вообще, молчи. Тебе слово не давали, — Игорь пристально посмотрел на Сергея. — Или тебе Натан мало вломил? Так я добавлю. И Дядя Борух не поможет.

— Я эту тропинку из детства помню, — Саня прикурил сигарету. — Мне года два было, а я помню.

— В этом дерьме все, что угодно вспомнишь. Даже самого себя, обмотанного пуповиной, — Натан сплюнул на пол.

Шульман хотел было сказать, что в «хате» не сорят, а плевок — это вообще оскорбление уважаемому обществу, но тут загремел замок.

— Эй, вы, куда ведёте? — заорал Бык, — И так переполнено! Дышать нечем!

— Потерпишь, — ответил охранник Горкадзе. — Завтра кого-нибудь в Офаким переведём. Или в Нетивот.

— Обрадовал, блин! Сам, наверное, не хочешь туда.

— Мне— то что? Я человек подневольный, военный.