Право на одиночество - Ника Соболева

— А тебе не кажется, что человек, обладающий воображением, не всегда может быть логичен?

Я задумалась.

— Я ведь говорила о воображении, а не о легкомысленности, верно? Точно также можно сказать: «Тебе не кажется, что чересчур логичный человек может быть скучным и зашоренным?»

Михаил Юрьевич рассмеялся. Он взял телефонную трубку и набрал несколько цифр.

— Вика, можешь сходить в отдел кадров и сказать им, что мы нашли мне нового помощника.

В тот миг мне показалось, что у меня над головой кто-то запустил фейерверк.

От воспоминаний о Михаиле Юрьевиче меня отвлекла Светочка. Она громко поставила чашку из-под чая на стол и сказала:

— Господи, выгнали нас восьмого марта на работу только для того, чтобы до двенадцати ждать какого-то нового начальника. Могли бы и завтра на него полюбоваться.

Я кивнула только для того, чтобы поддержать её. В сущности, мне было безразлично, потому что этот праздник был для меня не «женским днём», а «днём мамы», а мамы у меня больше не было.

Первое время на работе мне было чертовски сложно. Когда я узнала, что мне предстоит делать, то изумилась — почему Михаил Юрьевич взял на работу именно меня? Меня, девочку без малейшего опыта работы.

Когда на третий день я высказала эту мысль Вике, она рассмеялась:

— Неужели ты ещё не поняла? Он взял тебя за твою любовь ко всему этому делу, к книгам. Михаил Юрьевич сам — фанат издательского дела, и ему нужны такие же фанаты. Кроме того, ты очень искренняя, а ему не хватает искреннего человека в этом змеюшнике.

Что Вика подразумевала под словом «змеюшник», я поняла через пару дней, когда присутствовала на совещании руководящего состава. Несколько человек показались мне вполне нормальными, но в основном все персонажи были крайне неприятными. А главное, они так нападали на Михаила Юрьевича в частности и на редакцию в целом, что я испугалась.

После совещания он вызвал меня к себе. Когда я вошла, то сразу заметила, как Михаил Юрьевич устал и как ему тяжело.

— Знаешь, когда я начал работать, мне только-только исполнился двадцать один год. Немногим больше, чем тебе сейчас, — сказал он, как только я села. — Меня взяли выпускающим редактором, хотя я только что закончил институт и ни дня не проработал по специальности. Больше всего на свете я боялся показать всем, насколько неопытен, боялся, что мой начальник поймёт, как он во мне ошибся. Я осознавал, что на мне — огромная ответственность, и так старался не подвести, что однажды услышал, как мой начальник с гордостью говорит кому-то: «Это сделал Михаил, мой лучший редактор».

Я улыбнулась. Михаил Юрьевич серьёзно посмотрел на меня и продолжил:

— Ты понимаешь, что я хочу сказать, Наташа? Весьма продолжительное время ты будешь слышать колкие замечания по поводу твоей неопытности. Я тоже сталкивался с недоброжелателями, когда начинал работать. Я просто хочу сказать тебе — не обращай на эту ерунду внимания и просто старайся. Я взял тебя на работу. А я всё-таки не уборщица, правильно? Уверяю тебя, я знаю о том, что представляет из себя издательское дело и какие здесь нужны люди, больше, чем весь наш отдел кадров, да и многие из редакторов.

Этот разговор я запомнила на всю жизнь. И потом, когда мне было трудно, а зачастую даже — невыносимо, я говорила себе: «Тебя выбрал Михаил Юрьевич. А он знал, что делает».

Теперь, пять лет спустя, никто не позволял себе оскорбить Наталью Владимировну, личного помощника Михаила Юрьевича. Но до этого времени я прошла долгий путь.

— Смотри, Наташ! — вдруг сказала Светочка. — Приехал этот новый гусь! Ого, какая у него красивая машина… Отсюда не вижу, какой марки…

Я выглянула в окно, тут же представив себе, что в соседних комнатах добрые сотни три человек — начиная от уборщиц, кончая секретарём генерального — тоже так прилипли к окну, и улыбнулась…

Когда погибли мои родители, я неделю была на больничном. Я почти ничего не ела и не пила. Я даже не знаю, насколько похудела, но когда я через неделю надела свои джинсы, они свалились с меня даже после того, как я их застегнула.

На работе на меня смотрели, словно на призрака. Я была благодарна только Светочке — за то, что она не лезла ко мне в душу и вела себя, как обычно, — и Михаилу Юрьевичу.

На второй день он застал меня в слезах на рабочем месте. Было уже восемь часов вечера, и я думала, что он ушёл. Так и было, но Михаилу Юрьевичу пришлось вернуться за какими-то документами.

В тот день я впервые заплакала. Я смотрела на экран своего компьютера, а слезы катились из глаз.

И вдруг вошёл Михаил Юрьевич. Я попыталась незаметно стереть слёзы, выпрямить спину и улыбнуться, но он сразу всё заметил.

— Ох, Наташа. Быстро собирайся, я тебя домой отвезу.

Михаил Юрьевич ничего не говорил мне, пока мы не сели в машину. И только когда я очутилась в тёплом салоне автомобиля, и закрылась стенка, отделяющая нас от шофера, я совершенно неожиданно для себя опять расплакалась.

— Ну-ну, — Михаил Юрьевич обнял меня и привлёк к себе, как это делал мой отец. — Я понимаю, как тебе плохо, девочка моя. Моя мама умерла, когда мне было четырнадцать, и иногда мне кажется, что эта боль жива во мне до сих пор. Я рос с отцом и бабушкой, и каждый раз, когда кто-то из близких людей умирал, мне казалось, что боль умножается.

Я подняла голову и взглянула ему в глаза. Они были такими тёплыми и ласковыми…

— Я не знаю, как буду без них, — сказала я тихо.

В тот момент Михаил Юрьевич сделал очень странную вещь. Он поднял руку и вытер слёзы с моих щёк, а потом наклонился и стал целовать меня. Нежно и легко — в щёки, глаза, лоб… А потом обнял меня крепко-крепко и сказал, глядя в глаза:

— Ты знаешь, как будешь без них. Ты будешь скучать, девочка моя. Но ты будешь жить дальше, и будешь учиться быть мужественной, потому что они по-прежнему рядом с тобой, хоть ты их и не видишь. Зато они видят тебя. И ты будешь стараться — в начале ради них, чтобы они тобой гордились, а потом ради себя самой…

Я помню тот момент так, как будто это было вчера — несколько секунд после сказанного Михаил Юрьевич продолжал смотреть на меня, а потом наклонился и поцеловал меня в губы.

В поцелуях я была неопытна, как только что родившийся младенец — я не целовалась даже в пионерском лагере. И поэтому когда Михаил Юрьевич, такой взрослый мужчина, поцеловал меня, я в начале очень удивилась, и только потом начала чувствовать. Губы у него были мягкие и немного мятные. Поцелуй был очень ласковым, но постепенно я, отвечая на него, почувствовала силу в руках Михаила Юрьевича — он обнимал меня и прижимал к сиденью машины…

И вдруг он перестал меня целовать. Я открыла глаза.

— Прости, — сказал Михаил Юрьевич мягко, — я не должен был этого делать. Глупая мужская слабость.

Я смотрела на него во все глаза.