Последний Завет - Филипп Ле Руа

– Ваш визит проходит в условиях полной конфиденциальности, если вас интересует это.

– Нет.

Боуман обернулся и, нахмурив брови, посмотрел на собеседника, ожидая, чтобы тот уточнил свой вопрос.

– Вы меня неправильно поняли. Сколько человек знают, что здесь происходит?

– Трое… нет, четверо.

– Так трое или четверо?

– Гровен, Флетчер, я и теперь вы. Значит, четверо.

Они вошли во второй лифт. Боуман вставил ключ в скважину и повернул на четверть оборота. Лифт начал спуск под землю.

– Мы почти на месте.

Боуман настороженно изучал прилетевшего. Пронзительные, инквизиторские глаза, близко посаженные к переносице, тонкогубый рот. Под застывшей маской чувствуется тревога. Лицо его свидетельствует об эгоцентризме, скрытности, властности. Спецагент взглянул на то место парки, по которому похлопал прилетевший, затем поймал его ничего не выражающий взгляд и проследил за рукой, полезшей в карман, куда обычно кладут пистолет. Он уже готов был сам выхватить оружие, но мгновенно успокоился, когда тот извлек металлический цилиндр, отвинтил крышку и достал свиток, обернутый белой тканью. Боуман дрожащими руками снял ее и ощутил, как под его пальцами похрустывает пергамент. Он медленно, осторожно развернул старинную покоробившуюся, посекшуюся по краям, траченную временем кожу, покрытую убористым древним письмом без пунктуации. Боуман узнал арамейский. Язык, на котором разговаривал Иисус. Пергамент был настолько старым, что просмотр грозил уничтожить его.

– Осторожней! При любом неверном движении он рассыплется в прах. Обращайтесь с ним с величайшим трепетом, изучайте и помните, что до сего дня очень немногие обладали подобной привилегией.

– Огромное спасибо вам за доверие.

– Свиток, который вы держите, был написан в семидесятом году нашей эры. Это оригинал. Невероятно, да? Особенно когда знаешь, что от самых древних рукописных Евангелий, которыми мы обладаем, его отделяют три столетия.

Его глаза блестели, словно речь шла о скрижалях с десятью заповедями.

– Вы читаете на арамейском?

– В достаточной мере, чтобы понять, что в руках у меня «бомба».

Специальный агент углубился в чтение свитка. Руки его тряслись от волнения. Он уже давно слышал об этом свитке, но не верил в его существование. Вдруг он хлопнул себя по лбу, словно перед уходом забыл выключить в квартире газ. Пергамент свернулся и выпал, но его подхватила рука в перчатке. Пуля, выпущенная из пистолета с глушителем, которая проделала дырку во лбу Боумана, позволила ему сделать этот рефлекторный хлопок и прошла через возбужденный мозг, прежде чем разметать затылочную часть черепа по гладким стенам кабины. Лишившись нервного центра, богатырское тело Клайда Боумана медленно осело на пол.

Двери открылись в коридор, напоминающий преддверие рая: яркий свет заливал стены и безукоризненно чистые пол и потолок. В глубине коридора кодовая панель играла роль ключей святого Петра. Прилетевший перешагнул труп, загородивший ему выход, и тряхнул головой, чтобы избавиться от судороги, которая деформировала его верхнюю губу.

Дойдя до конца коридора, он постучался и подождал. В дверях появилась медсестра. Это не входило в его планы. Боуман ошибся в своих подсчетах. Женщина упала, не успев даже закончить вопрос, который задала гостю. Ее труп лег на пороге большой лаборатории, состоящей из нескольких помещений. Стеклянные перегородки не пропускали шум, но взгляду не препятствовали. В центральном помещении сидели двое исследователей. Один из них приник к окуляру микроскопа, и видны были только его седые волосы. Второй, лысый и с бородой, вводил данные в компьютер. На операционном столе лежал в состоянии комы еще один бородач, подсоединенный посредством электродов, зондов и трубок к системе приборов и катетеров.

– Здравствуйте, господа.

Оба хирурга обернулись. Доктор Гровен представился и задал тот же вопрос, что и медсестра:

– Хорошо долетели?

Похоже, условия полета были первейшей заботой местного населения. Лицо посетителя выражало вялое безразличие.

– Мой полет в сравнении с его путешествием, – сказал он, указывая на лежащее на столе тело, – абсолютно не важен.

– А Боуман разве не с вами? – удивился доктор Флетчер.

– Он что, мертв?

– Кто? Боуман?

– Да при чем тут Боуман? Я говорю о вашем подопытном, лежащем здесь. Он не шевелится.

– Вы ошибаетесь. Мы его действительно воскресили… если вы позволите использовать это выражение, – отвечал Гровен.

– Позволяю.

Падение двух тел. После двух почти беззвучных выстрелов оба врача с остановившимися взглядами свалились на кафельный пол, истекая кровью. Убийца сморгнул, прежде чем осмотреть комнату, в которой были еще кое-какие признаки жизни: три крысы в клетке и мерцание зеленоватой, почти плоской синусоиды на мониторе. Ствол пистолета сделал полукруг и, нацелившись на грызунов, трижды изрыгнул смерть между прутьями клетки.

Затем убийца повернулся к человеку в коме. Он воткнул ему между двумя ребрами еще дымящийся безмолвный ствол пистолета и стал вдавливать его все глубже и глубже, не вызвав никакой реакции. Тогда он выпустил остаток обоймы в легкие, насыщающие кровь кислородом, после чего по комнате распространился запах горелой плоти. Ровная линия на экране подсказала, что стрелять больше нет надобности.

После этого он тщательно обтер пистолет и подошел к видеокамере, установленной на штативе. Кассеты в ней не было. Убийца принялся лихорадочно обыскивать лабораторию, а также и холодильное помещение. Он собрал все дискеты, уничтожил жесткие диски компьютеров, вылил в унитаз содержимое всех бутылок и пузырьков, стоящих на полках. Затем положил на место хирургические инструменты, выбросил в урну пробирки, которые перевернул во время обыска, а заодно и кофеварку, что стояла возле микроскопа, собрал гильзы и прошелся тряпкой по столам. Он оценил результаты своего весьма краткого визита в подземное помещение госпиталя. Теперь ему осталось лишь подняться на крышу тем же путем, который он только что проделал, в обратном направлении.

Сразившись в последний раз с убийственной стужей, он поднялся в ожидающий его вертолет. Свою миссию он выполнил. Мир был спасен.

Натан Лав держал в ладонях скульптурное изображение своей покойной жены. Долго он молча всматривался в нее, а затем положил на полку как раз на уровне глаз. Облик покойной был восстановлен по индонезийской технике, обеспечивающей предельное сходство. Мягкие женственные черты, маленький носик, выступающие скулы, раскосые глаза, пухлые губы, которые так мягко пропевали слова. При жизни это было удивительно выразительное лицо, заражавшее жизнерадостностью окружающих и полностью соответствовавшее мелодичному имени Мелани Лав.