Без аккомпанемента - Марико Коикэ

— Я сделаю. Сделаю, сколько пожелаешь.

Я кивнула:

— Помнишь, как часто мы пили Коук-хай в молодости? А знаешь, лучше смешай две порции. Мне и тебе.

У Сэцуко еле заметно дрожали губы. Некоторое время она неподвижно стояла, глядя на меня.

— Как ты поживаешь? Все в порядке? — спросила я.

Сэцуко кивнула.

— А ты как? — спросила она.

— Тоже хорошо, — ответила я.

Сэцуко несколько раз мелко покивала головой, вытерла мизинцем наружные уголки глаз и снова улыбнулась, теперь уже открыто и радостно.

Она вернулась за стойку и начала готовить «Коук-хай», а я достала из сумочки сигареты и закурила. Дрожь в руках еще не унялась, но мне это уже не мешало. В баре негромко заиграла песня группы «Роллинг Стоунз» «Эз тиарз гоу бай».

Двадцать лет назад одна моя подруга по имени Эма обожала Мика Джаггера. «Морда у него, конечно, неприятная, как у обезьяны, — говорила она, — но зато какой голос, какая аура! Мик, он даже когда состарится, будет таким же душкой. И Юноскэ с Ватару тоже. У них аура такая же, как у Мика, тебе не кажется?»

Я тогда не нашлась, что ответить. Не знаю почему, но я совершенно не могла представить Ватару и Юноскэ в возрасте за пятьдесят.

Я тогда еще ни о чем не знала. Как-то умудрялась жить и ничего не знать. Хотя, может быть, именно в тот момент, когда Эма завела со мной разговор про Мика Джаггера… про то, как Ватару и Юноскэ станут старыми… именно тогда где-то в глубине души я начала слышать гул тревожного набата.

Мик Джаггер благополучно состарился. Он и сейчас поет те же песни, распространяя ту же ауру. А Ватару и Юноскэ остались лишь на пожелтевшей фотографии, где они улыбаются, словно две статуи.

Если бы они по-прежнему жили в Сэндае, я могла бы увидеть, какими они стали. Увидеть, как поредели их волосы, послушать разговоры двух мужчин, которые, как и большинство их сверстников, уже заняли бы в жизни позицию закоренелых консерваторов.

Но зимой тысяча девятьсот семидесятого года произошли события, после которых Ватару и Юноскэ навсегда исчезли из моей жизни, так и не поведав свою без сомнения самую большую тайну.

1

Последний год старшей школы[6]я жила у своей тетки. Мой отец, служащий фирмы, проработал в сэндайском филиале своей компании всего полтора года, когда его перевели в головной офис в Токио.

Из-за того, что отца постоянно переводили по службе, я к тому времени уже успела поменять шесть школ. Три начальных, две средних, одну старшую…

Первый иероглиф моего имени, Кёко, очень сложный и дети обычно не знают, как он читается. Наверное, поэтому, когда я в очередной раз переходила в новую начальную школу, учителя в первый день крупно писали мое имя на доске, а справа азбукой приписывали правильное прочтение.

Стоя перед классом, под прицелом множества любопытных взглядов, на фоне написанного на доске собственного имени я чувствовала себя не столько смущенной, сколько униженной. Тем не менее, как велела мне мама, я улыбалась как можно приветливее и, кланяясь, говорила: «Здравствуйте!» И никогда не забывала кратко и интересно рассказать о себе.

Первое время в каждой новой школе все одноклассники относились ко мне в целом доброжелательно. Однако с распростертыми объятиями никто бросаться не спешил. Они предпочитали наблюдать за мной на расстоянии, подобно обезьяньей стае, готовой тотчас же растерзать новичка, стоит ему только оскалить зубы.

Для того чтобы одноклассники поняли, что я весьма занятная девочка, в которой нет ни капли снобизма, мне порой приходилось опускаться до откровенного шутовства. Уподобляясь добродушной веселой выдре из сборника басен, одобренных Министерством образования Японии, я отпускала разные вздорные шуточки, пытаясь рассмешить окружающих. Если же я рассказывала что-то забавное, но никто не смеялся, мне ничего не оставалось делать, как смеяться самой.

Удивительно, но в какую бы школу я ни переходила, у меня обязательно появлялись друзья. Причем это всегда были как на подбор дети совершенно определенного типа — миролюбивые, сильные духом, но физически способные сломаться от дуновения ветерка. Самоуверенные отличники, втайне лелеющие мысли о своей исключительности, меня избегали, а их противоположность — ученики, у которых на лице был написан комплекс неполноценности, тоже имели со мной мало общего.

Месяца через три заканчивался испытательный период, во время которого я чувствовала себя единственной еретичкой среди целого класса единоверцев. Потом проходило полгода, потом год, в классе наконец-то появлялись свежие новички, и только мне казалось, что я уже могу вздохнуть свободно, как я снова стояла перед классом — на этот раз, чтобы попрощаться. А через несколько дней уже на новом месте, в другой школе я опять улыбалась и кланялась, стоя спиной к доске, на которой крупными иероглифами было выведено «Кёко Нома».

Даже не знаю, какое влияние оказал на меня тот период. Вопреки распространенному мнению о том, что дети, которым приходится часто переходить из школы в школу, становятся от этого только сильнее, я не могу с уверенностью сказать, что это действительно так. Я лично не стала ни сильнее, ни сообразительнее. Разве что мечтала поскорее обрести самостоятельность и начать жить свободной жизнью.

Мой отец всегда придавал огромное значение семейному единству и свято верил, что в семьях, где родители живут порознь[7], непременно вырастают испорченные дети. Поэтому, когда весной тысяча девятьсот шестьдесят девятого года он решился оставить меня, его старшую дочь, одну в Сэндае, это произошло исключительно благодаря моей тетке.

Овдовев в молодом возрасте, тетка жила в одном из кварталов Сэндая, зарабатывая на жизнь преподаванием фортепиано. Было ей тогда, наверное, лет пятьдесят. Она принадлежала к той породе людей, которые привыкли постоянно носить традиционную одежду, поэтому выгуливала ли она собаку, или занималась уборкой — ее нельзя было представить без кимоно, которое всегда сидело на ней, как на модели с курсов по правильному ношению японского платья. Когда я время от времени приходила к ней в гости, она неизменно замечала, что мой наряд выглядит чересчур вызывающе, что перманент мне делать не следует, хоть я уже и учусь в старшей школе, а в довершение всего отправляла меня в сад полоть траву.

В то время я даже представить себе не могла всю глубину одиночества моей тетки, которая, словно монашка, вела правильную, целомудренную жизнь, будучи при этом совершенно одна, поскольку детей с покойным мужем они так и не завели. Поэтому, когда тетка сказала мне: «Кёко-тян, а не хотела бы ты пожить у меня? В этом случае ты могла бы доучиться в своей нынешней школе до конца», — я в ответ только промолчала. Как бы мне ни хотелось остаться в Сэндае, я и помыслить не могла, что буду жить вместе с теткой. Если она опять начнет выражать недовольство моей одеждой и прической, а по выходным заставлять меня пропалывать траву, то уж лучше я буду ночевать в школе.