Зиновий Гердт - Матвей Гейзер

К тому времени писатель Соломон Рабинович, взявший псевдоним Шолом-Алейхем — «мир вам!» — уже покинул Россию, но его по-прежнему читали и почитали в большинстве просвещенных еврейских семей — а семья Гердта, без сомнения, принадлежала к таким. Мне вспоминаются слова, сказанные Зиновием Ефимовичем в одной из бесед: «В вашей книге на меня особое впечатление произвела глава, посвященная Тевье-молочнику. Не знаю, были ли такие Тевье у нас в Себеже, но слова Шолом-Алейхема, вложенные в уста этого героя, слышатся мне до сих пор: “Что такое еврей и нееврей? И зачем им чуждаться друг друга?” Тевье задавал себе этот вопрос и мучился им. Ему вторили и Тевье-Михоэлс, и, уже в наши дни, Тевье-Ульянов, так блистательно сыгравший эту роль в телефильме “Тевье-молочник”».

А вот что говорил мне о Гердте сам Михаил Ульянов: «Михоэлса я видел один-единственный раз в жизни, но если кто-то мне напоминает его (я думал об этом и когда играл роль Тевье), то это Зиновий Ефимович Гердт… Он был скоморохом, лицедеем высшего класса. Поэтому играл и Паниковского, и Мефистофеля, а между этими полюсами лежит такая пропасть, такой длинный путь».

Зиновий Гердт вспоминал: «Все мое детство состояло из сплошных запретов: нельзя, нельзя, нельзя… Папа был очень деспотичный, но, однако, у него бывали прорывы нежности ко мне: помню, я болел воспалением легких, совсем маленький. Он грел одеяло, у нас была голландская печь, а дело было зимой. И когда у меня был жар (мне было лет шесть), я видел, как он склонялся надо мной и, достав маленькие часики, играл со мной, а из глаз его лились слезы…»

Больше всего с детских лет Гердту запомнились рассказы отца на исторические и библейские темы. В их семье бережно хранились легенды, передаваемые из поколения в поколение — сказки о Големе, созданном из глины чудодейством великого раввина Лева, о пипернотере-оборотне и о демоне Диббуке, который вселяется в людей и заставляет их творить злые дела. Эфроим Яковлевич рассказывал детям и невеселые, совсем не похожие на сказки, истории из жизни — о судилище над евреем Бейлисом, ложно обвиненным в убийстве мальчика-христианина, о Кишиневском погроме… Позже, уже взрослым, Гердт читал «Сказание о погроме» Хаима Бялика:

Все описанное поэтом произошло в 1903 году в Кишиневе, но могло случиться в любой момент и в любом месте черты оседлости. Правда, в тихом Себеже это не ощущалось — город жил своей жизнью, из которой подрастающему Гердту так хотелось вырваться в большой, яркий мир. В конце концов он сделал это и много лет не возвращался в родные края. Но память о Себеже жила в его душе. Однажды — это было в 1950-е годы — он с театром Образцова отправился на гастроли в Таллин. Зиновий Ефимович вспоминал: «Был на колесах и вдруг загорелся идеей — вернуться в Москву через Псков, чтобы по дороге заехать в город детства. Когда у очередного поворота увидел знак — до Себежа столько-то километров, — прямо сердце зашлось. “Зов родины” — затертое выражение, романтическое и пошловатое одновременно, но это был именно он. Я точно знаю, зов крови мне не доводилось испытывать, здесь у меня, видимо, что-то атрофировано, а вот зов родных мест ощутил в тот момент с необычайной силой».

По дороге Гердт вспомнил озера вокруг родного города. Вспомнил зиму в Себеже и катание на коньках, называемых «снегурками». «Зимой мы гоняли по льду…» Перед глазами вставала родная улица Петра Великого, протянувшаяся между озер Себеж и Ороно. «Обычно, находясь один в машине, я размышляю или читаю стихи, но тогда уже только вспоминал, воскрешал в памяти эпизоды давнего прошлого…»

Приехав в город, он узнал кое-какие здания — в годы войны Себеж пострадал не слишком сильно, — но люди были другими. Он не мог найти никого из тех, с кем был знаком в детстве. Почти случайно встретил пожилого парикмахера, одного из детских своих приятелей. Может быть, именно в тот момент к нему пришла мысль, которую он потом записал: «Прошлое не возвращается, даже как иллюзия, как мимолетный мираж».

Конечно, в Себеже его детства не было театра. Не приезжали сюда даже бродячие труппы, и мальчик не мог и подумать о том, чтобы стать артистом. В детстве самым привлекательным занятием ему казалась работа перевозчика на лодке. Вот как он вспоминает об этом: «В Себеже — озера, волны, в лодке дети сидят, и тебя переполняет чувство долга, ответственности. И отвага, и романтика, и должность очень человеческая. Мне казалось, вот это и есть самое настоящее, жизненное». Зяма говорил родителям о своей мечте, а они отвечали: «Для этого надо очень стараться». Или: «Это не так просто, не каждого в перевозчики возьмут — надо хорошо есть, вести себя хорошо…» Как и многие детские мечты, эта прожила недолго. Гердт вспоминал: «Потом все определилось иначе — захотел стать слесарем, что и исполнил. Я и сейчас никакую железку не могу выбросить — инструментальный шкаф полон каких-то совершенно ненужных вещей».

Кое-что о своих детских годах Зиновий Ефимович поведал в беседе с кинорежиссером Эльдаром Рязановым.

«— Зямочка, скажи мне, пожалуйста, такую вещь. Все ведь думают, что ты — прирожденный интеллигент, элитарная, так сказать, кость, голубая кровь, артист, друг многих известных кумиров нашего века. А никто ведь, по сути дела, и не знает, что ты просто-напросто фэзэушник. Пролетарий. Ты осуществил типичную американскую мечту. Или, если хочешь, советскую. Ты selfmademan — человек, который сам себя сделал. Из простых рабочих стал знаменитым артистом. Вот расскажи о семье, о родителях, о том, как все началось…

— Родители… Понимаешь, папа был удивительный человек. Ортодоксальный еврей. Ходил в синагогу и выполнял все обряды…

— А в каком городе это было?

— В Себеже. Это маленький городок на границе России и Латвии.

— А сейчас он где?

— В России. Через тринадцать километров Зилупе, уже Латвия, потом Резекне… В Себеже жило пять тысяч человек. Они разделялись примерно на три равные части и три конфессии. Был замечательный православный храм, на горке. Его потом взорвали. Не немцы.

— Кто бы это?

— Да, кто бы это? Была синагога, такая деревянная, обшарпанная, но синагога.

— А ее не взорвали?

— Нет. Фашисты сожгли. Они сожгли и все еврейское население, которое не успело убежать. Это я знаю.

— А третья религия?

— Третья — польская. Костел и польская община. Мы, мальчишки, знали все три языка. Можешь себе представить, я идиш знал! Мог написать письмо на идише. Даже стихи какие-то опубликовал в местной газете по поводу коллективизации. Мне было лет тринадцать. Стихи восторженные, конечно…

— Если мы вспомним произведения Шолом-Алейхема, который описывал еврейские местечки, — это похоже?