Дословно - Хамдам Закиров

кавказский ашуг Саят-Нова, всемирно известный из фильма Параджанова «Цвет граната», слагавший свои песни на тюркском, родном армянском, грузинском и отчасти персидском языках).

5

Но пора перейти непосредственно к стихам Хамдама. Одно дело дружеские связи, благодарная память о юности в компании старших и более опытных товарищей, другое – природа его дарования. А оно словно специально развивалось в противоположную от общеферганских настроений сторону.

Уже в ранней книге «Фергана» буквально в каждом стихотворении прорывается тот самый социальный опыт, который призывает забыть манифест Шамшада, но самое главное – вместо высокой и холодной красоты небесной поэзии мы чувствуем сноровистость ладоней веками уважаемых городских мастеров, теплоту молодых тел, непритязательное достоинство рядовых людей:

…в прокуренной комнате, рядом с нами,

безмолвно трудятся люди. Их руки

треплют веревки, сплетаемые в трос – единственное,

что связывает их в эту минуту…

…жажда

обветрила кожу…

«Приливы»

Вторая особенность – владение той интонацией, которая когда-то связывалась с «лирическим началом», «вдохновением» и другими вещами, всякий век требующими переназывания, владение искусством диалога, умение передать слово персонажу (точь– в-точь как бахши и ашуг в дастане, пересказывающем содержание расцвеченного высокой риторикой и цитатами из классиков маснави для слушателя из народной толщи). Примечательно и как работает Хамдам с общеферганским топосом: хождением в мюриды к некоему шейху. Если у Шамшада этим шейхом становится кто-то (конкретно не названный, и в этом – дополнительная сила приема) из итальянских герметистов, то у Хамдама – виртуоз как раз такого лирического высказывания, житель мусульманского мегаполиса Аль-Искандария (Александрия Египетская) Константинос Кавафис:

Так часто

я пробовал ускорить нашу встречу:

и теребил тебя, и тормошил, и заклинал,

и плакал и смеялся, и ножом

колол себя меж ребер, примеряя

метал к биенью сердца. Часто

я забывал о том, что существуешь ты – лишь потому,

что было много прочих женщин,

с ума сводивших или заменявших

воспоминанье о тебе на время. Часто

не знал я кто ты, зная о тебе так много. Часто

я видел взгляд твой в блеске чужих глаз и путал

тебя с другими.

Третье – музыкальность. Оба амплуа мусульманского поэта работают как со словом, так и с музыкой. Конечно, разница между ними не меньше, чем между филармоническим музыкантом с белой бабочкой во фраке и диджеем с крашеными в ядовитый цвет волосами, пирсингом и татуировкой, в яркой футболке с эпатажным рисунком, но музыка и того и другого принадлежит к одному звуковому семейству, крайне далекому от европейского темперированного строя. Впрочем, между средневековой и даже отчасти ренессансной музыкой христианского и исламского миров пропасть была не столько глубокой, но уже начиная с эпохи барокко европейское ухо стало невосприимчивым к еще вчера во многом общему наследию. В поэзии Хамдама эта инаковая музыкальность не декларируется в лоб, не исключено, что она до конца и не осознается самим автором, однако чтение его книги подряд обнаруживает специфическую погруженность в звуковой и ритмический поток особой природы, не предполагающий ни яркого вступления, ни экспозиции, ни контрастных тем, ни эффектного финала (музыка должна как бы невзначай оборваться). Так на полуслове обрывается стихотворение «Дословно», представляющее собой принципиально не имеющий начала и конца монолог некой героини.

Но смерть

колышется за нашими дверьми: так

предвещает ураган, среди безветрия,

нервозность серебристых тополей.

Мне не хватает света. Впрочем,

лишь отсветы возможны, знаю. Да и что

мир может дать нам вместо наших несчастий?», ты сказала.

6

В недавнем эссе о Хамдаме Закирове (Воздух. 2016. № 1) Шамшад Абдуллаев пишет о свойственном его поэзии «постоянном возвращении к родной местности», «поиске одной и той же разновидности равновесия между авторским насилием и объективностью, одной и той же хвалы ферганскому зазеркалью и его обитателям». Всё это так, но ограничиться лишь этой проблематикой – значит не видеть тех радикальных перемен, которые изменили за четверть века не многое, но всё и в Фергане, и в Узбекистане, и в России, и в мире.

Никакой овеянной романтическим флером колониальной «окраины» больше нет – есть постколониальное государство с диктаторским режимом, пережившее демографическую катастрофу: когда Шамшад и Хамдам были детьми, население Узбекистана насчитывало, грубо говоря, 10 миллионов человек. Сейчас оно выросло до 30 миллионов, породив нищету и массовую миграцию. Кто виноват в том, что люди, несмотря на отсутствие в последние 70 лет войн и приход современной медицины, десятилетиями не могли отказаться от архаических практик выживания? Кто задержал их в рабском состоянии, когда только многодетность дает иллюзорное чувство собственной значимости? И какая травма в конце концов заставила их от этой многодетности сегодня отказаться?

Но, пожалуй, самое важное, что следует иметь в виду, беря в руки эту книгу, – резкая смена русского поэтического контекста для восприятия поэзии Хамдама, произошедшая в последнее десятилетие. Старые враги (советский режим, архаичная версификация и т. д.) давно потеряли актуальность: его всё больше определяют левые, антикапиталистические, антибуржуазные настроения. Тогда возник запрос и на реализм, понимавшийся поколением раньше не иначе, как неотделимая часть одиозного соцреализма. И тут в, казалось бы, аполитичных стихах Хамдама стала слышна эта самая реалистическая составляющая, ничего не имеющая общего с экзотизацией жизни социальных низов и нарочитым стиранием границы между пролетариатом и люмпеном, характерными для многих, особенно столичных, авторов, работающих с этой тематикой. Приведу пример из стихотворения «Пригород. Вечерняя прогулка», в котором даже такая страшная деталь жизни, как поножовщина, анализируется в контексте обычных практик обычных людей:

Как всегда в это время в этих местах

эхо доносит гулкие отзвуки свадьбы – чьего-нибудь

сына в чьем-то дворе – километрах в двух-трех. Ближе:

случайная лампа горит на столбе, воют коты да мамаша

выкликает имя ребенка протяжно, как муэдзин.

Затем –

вспышка спички, ушастый ежик метнулся к кустам,

и ты наслаждаешься первой затяжкой, остановившись, в

полную грудь. И не знаешь пока, что судьба

(тропинка ведет тебя вниз, где между холмов

речушка петляет, бревенчатый мостик в четыре шажка,

перильце из цельной и ровной ветки,

рядом, с этой и той стороны, пара деревьев –

урючина и обвислая ива, тридцать метров до трассы, по ней

до новостроек менее километра,

этот путь тебя ждет) тебя ждет и

точит ножи руками трех пьяных юнцов (которым товарищ

не прислал приглашенья на свадьбу,

с легкой