Формула мудрости - Давид Иосифович Гай

изложение профессора и очаровали превосходно поставленные эксперименты, изумительно точно и ясно проводившиеся несравненным помощником Столетова И. Ф. Усагиным. Аудитория всегда была полна; с неослабевающим интересом все отделы курса опытной физики, неизменно иллюстрировавшиеся блестящим экспериментом, прослушивались с начала до конца.

Что касается экзаменов, то ничего необычного они не представляли: профессор лишь неуклонно требовал ясного понимания главного содержания курса, правда, он выслушивал ответы, не задавая наводящих вопросов, если студент начинал путать, и не помогал выбраться из затруднений, если они происходили от непродуманности и невнимательного изучения предмета».

Память человеческая чаще всего как сито: пропускает мелкое, легкое и удерживает крупное, весомое. В памяти Чаплыгина словно бы не имелось ячеек, она не процеживала, а захватывала абсолютно все, происходившее с ним и вокруг него. Но, разумеется, одно вспоминалось по случаю, по какой-то причудливой ассоциации, другое проступало само по себе — ярко, выпукло.

Занятия, обед в дешевой университетской столовой и почти ежедневно — репетиторство, служившее, как и в гимназические годы, материальным подспорьем, воспринимались сплошной будничной чередой.

Усвоение учебного материала и в университете давалось Сергею с поразительной легкостью. В учебники он заглядывал лишь для того, чтобы зрительно сфотографировать текст. Дальнейшая аналитическая работа мозга выполнялась как бы самостоятельно. Куда больше учебников давали лекции. На факультете сосредоточились солидные научные силы: одиннадцать ординарных и шесть экстраординарных профессоров, двенадцать приват-доцентов. И почти все — имена, внушавшие трепетное уважение. Общение с ними и отложилось в памяти ощущением праздника.

Самым крупным и ярким было имя Столетова. Всегда подтянутый, ладный, энергичный, он властвовал в аудитории и физическом кабинете, покоряя молодежь, жадную к подлинным знаниям, не прощавшую малейшей фальши или общих расплывчатых рассуждений. Речь Александра Григорьевича лилась вольно и нестесненно. В ней не было повторов, неточных фразеологических построений. И в то же время его лекции служили примером того редчайшего сплава, когда и словам, и мыслям просторно. Чеканные формулировки в органическом соседстве с наглядными, почти что художественными образами захватывали слушателей, раскрывали перед ними непростой мир физики. Ясность, точность, логичность — как это отвечало строю мышления студента Чаплыгина!

Основатель школы русских физиков, краса и гордость русской науки, Столетов болезненно относился к тому, что его любимая наука имела в университете чрезвычайно слабую материальную базу.

— В старейшем русском университете под физикой — около ста десяти саженей в один этаж, вся коллекция теснится на тридцати квадратных саженях, — с горечью говаривал он. — Эта сотня квадратных саженей представляет притом чересполосицу — два участка, в двух разных домах, разделенных большими дворами и улицей: большое удобство для директора, живущего в верхнем этаже третьего дома! Есть, правда, аудитория, но она лишена солнечного света, почти лишена и дневного, имеет сто сорок мест — приблизительно для одной четверти наличного состава слушателей... Коллекция бедна, и нужны многие тысячи, чтобы ее пополнить и облагородить. Вот обстановка физических кафедр в нашей стране.

Огромного труда стоило Александру Григорьевичу создать первоклассную физическую лабораторию. Немало средств на ее оборудование взял он из собственного кармана, тем самым опровергнув ходячую легенду о скупости. Чаплыгин, как и другие студенты, с охотой посещал лабораторию, вел исследования, хотя быстро почувствовал: постановка физических опытов — не его стихия.

С нескрываемым восхищением следил Сергей за преданнейшим помощником Столетова, молодым, гренадерского роста человеком с окладистой бородой и огромными руками — Иваном Филипповичем Усагиным, творившим в лаборатории чудеса. Рассказывали, что юный Усагин начинал свой путь в лавке и уже тогда проявил склонность к науке. Оборудовав в каморке нечто вроде физического уголка, он экспериментирует, изобретает. По воле случая его талант замечают, и Усагин в конце концов попадает к Столетову. Здесь он раскрылся полностью. Так, Ивану Филипповичу удалось создать трансформатор, который потом использовали в осветительной сети Всероссийской промышленно-художественной выставки в Москве. За создание трансформатора Усагин был удостоен специального диплома. Он же смонтировал демонстрационную установку, благодаря которой лекции Столетова об электромагнитных волнах стали еще более наглядными и доступными.

Минует время, и Чаплыгин напишет о Столетове: «Вспоминаются мне другие стороны его просветительской деятельности, его публичные выступления. Особенно ярко помню я его доклады на съездах естествоиспытателей и врачей в Москве. Только что прозвучали в науке блестящие открытия Герца и Рентгена. Те и другие были освещены Столетовым в его сообщениях, сопровождавшихся превосходными опытами. Весьма просто и совершенно ясно демонстрировалось перед внимательной аудиторией новое явление электрических волн. Незадолго до этого появившееся в Америке изобретение — фонограф Эдисона — также было подвергнуто демонстрации...»

Столетов учил студентов не только физике. Он был для них примером служения высоким нравственным принципам. По словам К. А. Тимирязева, «ни уважение к уму и заслугам, ни годы дружбы, никакие другие соображения не могли его вынудить отнестись уступчиво к человеку, по его мнению, уклонившемуся от требований нравственного долга. Такой человек, такие люди для него просто переставали существовать, хотя бы ради этого ему приходилось оказываться изолированным, восстановлять против себя сильное большинство».

Долгое время университетскую кафедру физики занимал профессор Любимов. В некотором роде Столетов был даже ему обязан, поскольку именно Любимов ходатайствовал об оставлении Столетова при университете. И тем не менее когда Любимов стал все больше и больше скатываться на реакционные позиции, Столетов, не колеблясь, повел с ним непримиримую борьбу. Он не мог простить Любимову дружбу с одиозным публицистом Катковым, издателем «Московских ведомостей», а еще больше того, что Любимов добивался отмены либерального университетского устава 1863 года, пытался опорочить передовых деятелей университета, выступал с верноподданническими монархическими статьями.

Строгий, лишенный снисходительности к самому себе, Столетов был требовательным и к другим, особенно при приеме экзаменов. Требовательным, но отнюдь не жестоким. А молва о «жестокости» родилась из уст тех, кто зазубривал лекции и учебники, будучи не способными понимать суть физических процессов. К таким Александр Григорьевич и впрямь относился беспощадно, сбивал их каверзными вопросами.

Характерный пример, взятый из книги В. Болховитинова о Столетове. «Прервав монотонную скороговорку чистенького, аккуратненького маменькиного сынка, Столетов говорит: «А скажите, пожалуйста, — и по сторонам глазами с прячущимся в глубине их озорным огоньком, — как поведет себя, положим, вот этот прибор, — и пальцем на барометр, почтенный, важный, — если его выбросить из окна? — И молчит, искоса посматривая на студентов, сидящих на первой скамье аудитории, ждущих своей очереди. И видит, как озаряются догадкой обращенные к нему веселые смышленые лица его любимцев. Какой интересный и тонкий вопрос задал профессор! Конечно, падающий барометр будет вести себя по-иному, нежели неподвижный. Ведь падающие тела теряют свой вес, потеряет его и ртуть, и атмосферное давление вгонит столбик ртути до самого конца