Два раза в одну реку - Екатерина Островская

Леонид Каннегисер выпрямился и произнес громче:

— Хочу убить Моисея Соломоновича Урицкого.

И, посмотрев на своих знакомых восторженными блестящими глазами, перешел на шепот.

— Я решил это давно. Во-первых, потому, что он тиран, во-вторых, он еврей, как и я. Но евреи все добрые, а он — исчадие ада, он — позор нашего народа. И кроме того, у меня имеется личная причина. Дело в том, что у меня был очень близкий человек. Необычайно добрый и достойный. Вы, господин капитан, возможно, помните его — поручик Перельцвейг Владимир Борисович. Так вот, его арестовали непонятно за что. Урицкий лично допрашивал его, может быть, даже издевался над ним и пытал, а потом приказал расстрелять. И только потому, что Владимир Борисович не такой, как он. Вы видели Урицкого, князь?

— Не довелось, — признался человек в бушлате.

— И слава богу! Увидите — не заснете неделю! Я вам это гарантирую. Этот Урицкий — маленький, толстый, ножки короткие, даже очень короткие, голова гладко выбрита… и еще пенсне. Крошка Цахес — помните такого гадкого персонажа у Гофмана? Даже не так. Урицкий вообще похож на жабу. На злобную вонючую жабу, которая не заслуживает жизни!

— Когда и как вы хотите его убить?

— Я хочу убить его прямо сегодня. У меня есть револьвер. Мой план таков: поеду на Дворцовую, где у них народный комиссариат внутренних дел, и стану ждать. Раньше полудня этот упырь на службе не появляется. Я выстрелю в него и быстро уеду на велосипеде. Все растеряются, а когда сообразят и бросятся за мной, я буду уже далеко. А я уж не промахнусь. Вчера на пустыре тренировался в меткости и понял, что именно на мне лежит эта миссия.

Сначала она отказала. Сережа настаивал, возмущался, говорил, что это просто некрасиво — отказывать в такой малости человеку, с которым ее связывает нечто большее, чем школьная дружба. Нечто большее — это когда уже после окончания школы, Лена училась на втором курсе, он пригласил ее в гости на свой день рождения, пытался напоить, лез целоваться, а потом затащил в спальню своих родителей и тоже чего-то требовал.

Потом Лаленков в гости не приглашал больше, однако позвал на свою свадьбу, на которой, пока не напился, выглядел вполне счастливым. Но на улицах они время от времени случайно встречались — благо жили неподалеку друг от друга. При встречах Сергей кивал иногда, но когда рядом была его жена, делал вид, что близорук, и проскакивал мимо.

А теперь он настойчиво уговаривал:

— Ну что тебе стоит, Самохина? Один разок всего!

Сергей звал ее на какой-то остров. На остров, разумеется, можно было добраться только на каком-то плавсредстве — надувная лодка и надувной матрац не подходили по определению, ввиду удаленности острова от берега. А у Лены был в собственности катер, доставшийся ей от отца. Отец и научил ее управлять катером.

— Нет, — ответила Лена, — твой остров на Ладоге, а туда идти — только время терять. Мне и на Финском заливе хорошо.

Вскоре позвонила жена Лаленкова, с которой Самохину уж точно ничего не связывало, но жена одноклассника щебетала так, словно они лучшие подруги. И она тоже стала уверять, что тот остров — просто рай земной, где можно расслабиться и заниматься чем угодно, потому что там никого нет.

— А змеи там есть? — поинтересовалась Лена.

— При чем тут змеи? — не поняла Лаленкова.

— Так ведь в раю змеи водились.

— Правда, что ли? Фу, гадость какая!

Наконец, позвонил Лешка Смирнов — тоже одноклассник… И тогда Лена согласилась. Смирнов убедил ее, что возле этого острова уникальная роза ветров: там ветер есть всегда, даже при полном штиле, что для серфингиста — самое то.

Лена виндсерфингом уже не занималась — теперь ее увлек кайтинг, правда, бывшие одноклассники об этом не знали, да и вряд ли они догадывались, что это такое вообще.

Маму Лена не помнила, но очень любила. Часто рассматривала фотографию молодой светловолосой красавицы, а перед тем как уснуть, целовала снимок в рамке и ставила его на тумбочку рядом со своей кроваткой. Ей сразу объяснили, что мама умерла, давая ей жизнь. Но мама всегда была рядом — так казалось Лене. А вот отец не всегда — он был то в походе, то на корабле. Иногда он брал с собой на службу и дочку, а потому девочка параллельно с родным языком выучила и военно-морской: прекрасно разбиралась в устройстве корабля, знала, где находится клотик, шкафут, полубак, ходовой мостик, кают-компания, и без перевода понимала, что такое переборка, проход, баночка, камбуз, шпангоуты, леера… Даже находясь на берегу, отец будил ее в одно и то же время — в семь утра. «Подъем! — кричал он и давал команду: — Корабль к бою и походу изготовить!»

Первые десять лет Лена провела в Североморске, где ее пыталась воспитывать бабушка, которая обучала внучку французскому и английскому. Но девочке больше нравилось гонять по двору на скейтборде, а зимой скатываться по склонам сопок на сноуборде… Потом папу назначили командиром соединения, и он стал служить на берегу, и тогда бабушка взмолилась:

— Андрюшенька, отпустил бы ты нас с Леночкой домой. Что ей тут делать? А в Петербурге и школы получше, и вообще…

Отец сам привел Лену в новую школу. Они шли по школьному проходу, вдоль переборки, увешанной фотографиями счастливых выпускников, мимо стеклянных рундуков с жестяными кубками за спортивные достижения школьных команд. Представительницы педагогического коллектива замирали, глядя на высокого сорокалетнего адмирала, и совсем не замечали Лену. Но когда узнали, что у девочки нет мамы, то окружили ее таким вниманием и заботой!.. Даже учительницы старших классов проявляли к ней особое внимание, здоровались и пытались о чем-нибудь поговорить.

В классе ей выделили место у окна, соседом по парте оказался улыбчивый мальчик, который в первый же день, собирая свой портфель, прихватил с собой и пенал новой одноклассницы. На пенале был изображен «Кузя» — авианесущий крейсер «Адмирал Кузнецов». На следующий день Лена забрала свой пенал, а мальчик попросил учительницу пересадить его куда-нибудь в другое место. Учительница посмотрела на синяк под глазом ученика и перевела его на задний ряд. Звали мальчика Сережа Лаленков.

Отец вернулся на север, бабушка по-прежнему учила внучку хорошим манерам и языкам, но Лене по-прежнему больше нравилось гонять по двору на скейте. А когда в двенадцать лет она увидела соревнования по виндсерфингу, сразу поняла, что это как раз то, что ей нужно. Она любила водные просторы, ветер и скорость, любила состязаться и любила побеждать.

Побеждала в первенствах города, была чемпионкой страны среди юниоров, после десятого класса победила в двух коммерческих турнирах в Польше и в Германии, куда ездила без бабушки, что доставило ей куда большее удовольствие, чем сами победы. Был и третий турнир, но с него Лену сняли, после того, как на Самохину настучало руководство канадской команды за то, что она покалечила их лидера. Главный судья соревнований был французом, Лена разговаривала с ним на его родном языке, пыталась объяснить, что молодой человек сам напал на нее вечером на пустынном пляже, повалил и пытался снять купальник. Канадец на разборе тоже присутствовал, стоял и молчал, хотя он был родом из Квебека и французский был и его родным. Но он только кивал и молча возмущался глазами в ответ на ложные, по его мнению, обвинения. А может, и не мог говорить: Лена немного перестаралась, когда перебросила его через бедро и уже упавшего ударила ногой в челюсть. Узнав, что победить в очередной раз не удастся и надо собирать вещи, Самохина сказала и судье, и озабоченному канадцу на их родном несколько фраз, которым ее обучила, разумеется, не бабушка…