Пятнадцать часов - Митчел Сканлон

С неохотой признав свое поражение, юноша поднял с земли отложенную в сторону внешнюю панель и стал привинчивать ее на место. Он так хотел починить насос! До начала уборки урожая оставалось всего три недели, и то, в каком состоянии находится ирригационная система фермы, значило для них очень много. До сих пор урожайный сезон обещал быть удачным, и выращиваемая ими пшеница обильно колосилась, однако жизнь фермера, как известно, целиком зависит от погодных условий. Без надежно функционирующей системы орошения пара засушливых недель в предурожайный период вполне могли означать, что вместо сытого существования весь последующий год их ожидает жизнь впроголодь.

И все же в глубине души Ларн знал, что этим его досада объясняется лишь отчасти. Стоя перед насосом и глядя на только что привинченную обратно панель, Ларн ясно отдавал себе отчет, что причины его столь сильного желания починить сломавшееся устройство не ограничиваются только практическими соображениями. Нравится ему или нет, но завтра придется покинуть ферму и навсегда распроститься с этой землей, с этим образом жизни, со всем тем, что он успел узнать и полюбить. Как же хотелось ему выполнить последнее свое задание, порученное людьми, с которыми — он знал точно — скоро предстоит проститься навсегда. Ради них хотел он в последний раз довести до конца какое-нибудь важное дело. Как если бы исполнением этой добровольно наложенной на себя епитимьи он мог бы положить конец своим душевным терзаниям.

Когда этим утром отец попросил его посмотреть, нельзя ли исправить вышедший из строя насос, он подумал, что такая задача идеально подходит для этой цели. Однако непокорный дух машины, а также недостаток его технических знаний воспрепятствовали исполнению его замысла. Как ни старался он, но починить испорченный насос оказалось выше его сил, и эта его последняя здесь епитимья так и осталась невыполненной.

Ларн собрал инструменты и уже было повернулся, чтобы идти домой, когда вновь замер, пораженный переменой, произошедшей с заходящим солнцем. Оно уже наполовину опустилось за горизонт, окрасив небо вокруг в глубокие, почти кричащие багровые тона. Однако совсем не вид солнца или неба заставил его замереть в изумлении, но пшеничные поля, раскинувшиеся под ними. Прежде они купались в теплом солнечном свете, отражая изысканные оттенки янтаря и золота, теперь же потемнели, стали однотонными, изменив цвет на зловещий красно-коричневый — почти цвет крови. В то же самое время легкий, едва ощутимый вечерний бриз не переставая приводил в движение бесчисленные колосья пшеницы, так что в глазах у Ларна наконец все поплыло — словно знакомые ему поля вдруг превратились в одно огромное неспокойное море.

«Как будто море крови», — произнес он про себя, и эта мысль невольно заставила его содрогнуться.

Море крови…

И как ни старался он себя обмануть, ничего хорошего в таком предзнаменовании увидеть не мог.

Ко времени, когда Ларн отнес инструменты в мастерскую, солнце уже почти зашло. Выйдя из сарая, он направился к дому, сквозь рейки уже закрытых ставней которого едва пробивался желтый электрический свет лампы. Поднявшись на крыльцо, Ларн отодвинул засов входной двери и вошел внутрь. У порога, чтобы не наследить в прихожей, он аккуратно снял сапоги и, оставив их у дверей, двинулся по коридору на кухню. Проходя мимо открытых дверей в гостиную, где над камином висел портрет божественного Императора, Ларн машинально сложил пальцы и осенил себя знамением аквилы.

Дойдя до кухни, он увидел, что там никого нет, пахло дымком, от кипящих на плите кастрюль исходили аппетитные ароматы его любимых кушаний. Жареные початки ксорна, отварные бобы дерна, тушеное мясо альпака и пирог с ягодами тайсены — все это были блюда, приготовленные для его последней домашней трапезы. Ему вдруг пришло на ум, что, сколько бы еще он теперь ни прожил, все эти ароматы неизменно будут вызывать у него чувство глубокой печали.

Кухонный стол был уже накрыт, тарелки и разложенные приборы ждали начала ужина. Ларн пошел к раковине, чтобы вымыть руки, и, проходя мимо стола, вдруг вспомнил, как два дня назад, вернувшись вечером с полей, увидел своих родителей, которые, ожидая его, тихо сидели на кухне, а между ними, на этом самом столе, лежал пергамент с черной каймой, содержащий в себе какое-то официальное уведомление. С первого взгляда было видно, что они убиты горем — глаза обоих покраснели от слез. Ему не нужно было тогда спрашивать о причине — выражение их лиц, а также имперский орел, тисненный на пергаменте, объясняли все лучше любых слов.

Теперь же он заметил, что этот пергамент, сложенный пополам, лежит на одном из кухонных буфетов. Отвлекшись от своего первоначального намерения, Ларн подошел и взял пергамент. Развернув его, он незаметно для себя вновь погрузился в чтение текста воззвания, которое располагалось под официальным заголовком.

«Граждане Джумаэля IV! — говорилось в документе. — Возрадуйтесь! В полном соответствии с Законами Империума и в рамках полномочий, соответствующих его должности, ваш губернатор постановил сформировать из числа своих подданных два новых полка Имперской Гвардии. А посему он приказывает всем, кто приписан к этим полкам, собраться в кратчайшие сроки на призывных базах, чтобы без промедления приступить к боевой подготовке, которая позволит им влиться в ряды Святых и Праведных армий Благословенного Императора Человечества».

Далее в пергаменте шел список имен, подлежащих призыву, и подробно описывалась процедура сборов, в которой особенно делался упор на тяжести наказания, ожидающего всякого, кто не отзовется на перекличке. Ларну не нужно было читать остальное — за последние два дня он проштудировал этот пергамент столько раз, что знал его наизусть. И все же, несмотря на это, словно не в силах прекратить расчесывать зудящую рану, он снова и снова перечитывал текст.

— Арвин! — услышал он позади себя голос матери, который тут же прервал цепь его мрачных размышлений. — Ты напугал меня! Стоишь тут… Я и не слышала, как ты вошел.

Обернувшись, Ларн увидел мать, которая стояла у него за спиной, держа в руке банку с зернами куэдина. Глаза у нее были красны от недавно пролитых слез.

— Я только что пришел, ма, — сказал он, странно смутившись, когда положил пергамент на место. — Я закончил свои дела, думаю помыть руки перед едой.

Какое-то время мать стояла неподвижно, молча глядя на сына. В неловкой тишине их глаза встретились, и Ларн понял, как трудно ей с ним сейчас разговаривать, когда она точно знает, что завтра потеряет его навсегда. Это придавало каждому произнесенному ими слову более глубокий смысл, затрудняя даже самый простой диалог, поскольку сейчас и одного неверного слова было достаточно, чтобы новая волна мучительной боли вновь захлестнула все ее существо.

— Ты снял сапоги? — произнесла она наконец, словно стараясь в простых, малозначащих фразах найти себе спасение.

— Да, ма. Я оставил их у дверей.

— Хорошо, — сказала она. — Тебе сегодня вечером надо их почистить, так чтобы они были готовы к завтрашнему…

Тут голос матери стал таким тонким, что чуть не сорвался. Она запнулась и, закусив губу, прикрыла глаза, будто стараясь отогнать от себя приближающееся чувство боли. Затем, повернувшись вполоборота, так чтобы он больше не мог видеть ее глаз, она продолжила: