Людоедское счастье - Даниэль Пеннак

– Сплошное мясо, в буксах пальцы застряли… Я почему об этом толкую: я самый маленький в команде, вот мне и приходится…

Это, оказывается, не полицейский, а пожарник. Темно-синий с красной каймой. Действительно очень маленький. На поясе у него блестящая каска, раза в два больше, чем его голова.

– Но самое худое – это которые сгорели заживо в машине. Там, понимаете, запах… Что ты ни делай, не отстает. Волосы потом две недели не отмоешь.

Нет больше шариков под потолком отдела игрушек. Всех их смела воздушная волна, и теперь они колышутся наверху, под стеклянной крышей. Кто-то уводит продавщицу-белочку, она рыдает. Пожарник кивает на покрытое брезентом тело:

– Кстати, заметили? Ширинка у него была расстегнута!

(Нет, чего не заметил, того не заметил.)

К счастью, репродукторы разлучают меня с разговорчивым пожарником. Как говорится, спасен от нокаута гонгом. Служащих тоже просят покинуть Магазин. Но ни в коем случае не уезжать из Парижа. Могут понадобиться для дачи показаний. Счастливого нам Рождества.

В конце отдела игрушек я подбираю с прилавка разноцветный мячик и сую его в карман. Такой блестящий, полупрозрачный, долго прыгает, когда бросишь. Мне тоже надо кое-что кое-кому подарить. В следующем отделе я заворачиваю его в синюю бумагу со звездочками. Оставляю служебный костюм в раздевалке и выхожу на улицу.

Перед входом толпа – ждут, когда же наконец Магазин взорвется. Холод собачий, только теперь до меня доходит, что до сих пор я подыхал от жары. Поскольку толпа на улице, я надеюсь, что хоть в метро ее не будет.

Но она и в метро.

Я снимаю квартиру по трехгодичному контракту (три, шесть, девять и так далее) в квартале Пер-Лашез, улица Фоли-Реньо, 78. Возвращаясь, еще с лестницы слышу, как надрывается телефон. Звонят – надо бежать, такая у меня установка.

– Бен? Ты как – ничего?

Это Лауна, сестра.

– Что значит «ничего»?

– Ну, у вас же теракт был в Магазине…

– Точно. Всех – на куски, я один живой остался. Она смеется. Секунду молчит. И потом говорит:

– К вопросу о терактах: я приняла решение.

– В каком духе?

– В самом радикальном. Этот мой квартирант – так вот, я его выселяю. Короче, делаю аборт. Не хочу терять Лорана.

Она снова молчит. Я слышу, как она плачет. Но тихо-тихо. Очень старается, чтобы я не услышал.

– Послушай, Лауна…

А что слушать-то? Классическая ситуация. Она – хорошенькая медсестричка, он – красивый доктор; безумная любовь: ты да я одни на целом свете, и больше никто нам не нужен. Но проходят годы, и потребность в третьем, прорвав линии защиты, наносит неотразимый удар. Извечная женская жажда продолжения жизни.

– Послушай, Лауна…

Она слушает, но теперь молчу я. И тогда она говорит:

– Я слушаю.

И я начинаю. Я ей говорю, что не надо выселять маленького квартиранта. Она ликвидировала предыдущих, потому что не любила их отцов. Не станет же она выгонять этого, потому что слишком сильно любит его папу! Серьезно, Лауна, не болтай чепухи! («Сам не болтай чепухи, – отзывается в глубине моего „я” знакомый насмешливый голосок. – Тоже мне нашелся активист „Права на жизнь”!») Но я уже завелся и продолжаю:

– Все равно так, как раньше, больше уже не будет. Я тебя знаю: ты бы этого Лорану не простила. Конечно, ты не станешь трясти перед ним своими загубленными яичниками: это будет скорее обида замедленного действия. Понимаешь, что я хочу сказать?

Она плачет, смеется, снова плачет… И так полчаса! Я совершенно дошел.

Только положил трубку, снова звонок.

– Здравствуй, мой маленький! У тебя все в порядке?

Мамочка.

– Все в порядке, мама, спасибо.

– Бомба в Магазине! С ума сойти можно. У нас, слава Богу, такого быть не могло.

Она имеет в виду симпатичный магазинчик скобяных товаров на первом этаже нашего дома, где я провел свое детство, так и не выучившись «работать руками», и который в конце концов превратили в квартиру для детей. Мама не права: она забыла, как ранним утром в июне 1962-го пластиковая бомба начисто оторвала железные ставни у Мореля, бакалейщика напротив. Забыла и визит двух типов в двубортных пиджаках, которые настоятельно посоветовали ей тщательнее выбирать клиентов[1]. Мама добрая, она забывает войны.

– Как дети?

– Дети в порядке, они сейчас внизу.

– Что делаете на Рождество?

– Сидим дома все пятеро.

– А меня Робер везет в Шалон.

(Всего лишь в Шалон-на-Марне – бедная мама!)

– Слава Роберу! – говорю я.

Она смеется:

– Ты хороший сын, мой маленький.

(Ага, вот и до хорошего сына дело дошло…)

– Другие дети тоже ничего, мамочка.

– Это благодаря тебе, Бенжамен, ты всегда был хорошим сыном.

(Только что смеялась, а теперь плачет…)

– А я только и делаю, что бросаю вас.

(Так, дело дошло до плохой матери.)

– Ты нас не бросаешь, мама, ты просто отдыхаешь от нас.

– Ну какая я мать? Бен, ты можешь мне сказать, почему я такая никудышная мать своим детям?..

Так как я давно уже подсчитал, сколько времени ей нужно, чтобы ответить на собственные вопросы, я тихонько кладу трубку на одеяло, иду на кухню и завариваю себе крепкий пенистый кофе по-турецки. Когда я возвращаюсь в комнату, телефон все еще занимается выяснением личности моей матери:

– …вот тогда я в самый первый раз убежала из дома, Бен, три годика мне было.

Выпив кофе, я переворачиваю чашку на блюдце. Растекшейся гущи хватило бы Терезе, чтобы предсказать судьбу всему кварталу.

– …это уже сильно позже, мне был восьмой или девятый год, наверно… Бен, ты меня слышишь?

В этот самый момент начинает трещать внутренний телефон.

– Я тебя слышу, мама, но нам надо кончать: ребята зовут. Отдыхай как следует. И – да здравствует Робер!

Кладу одну трубку, беру другую. Пронзительный голос Терезы врезается мне в уши:

– Бен, Жереми залупается – не хочет делать уроки!

– Тереза, выражайся прилично, не бери пример с твоего брата.