Сколько раз приходит любовь - Серж Жонкур

Отношения двоих обычно возникают на каком-то несовершенстве, взаимного проникновения или полного понимания не существует даже в романах, никогда. Меня умиляла ее потребность найти опору, и я чувствовал себя сильным. Однажды вечером она попросила остаться у нее на ночь — я, конечно, остался и всю ночь даже был горд тем, что не дотронулся до нее, когда ее голова лежала на моем плече, а губы — у моей шеи; она спала, а я охранял ее покой.

Так мы встречались все чаще и чаще, и я видел, что после ночей, проведенных в целомудрии, ей становилось лучше. Случались дни, когда все шло хорошо; мы проводили вместе все субботы, уверяя друг друга, что все идет нормально, потом встречались в пятницу вечером, переживали зиму, как все, не предпринимая чего-то особенного, и больше не ходили в кафе и рестораны — я приходил прямо к ней, она предпочитала быть у себя и все реже и реже выходила за пределы своего квартала. Она любила готовить, это были моменты, когда она, странно успокоенная, держала все под контролем и говорила, что все готовит до капли крови, — это выражение она употребляла всякий раз, готовила ли мясо, утку, ягненка или даже рыбу, — всякий раз она подчеркивала с улыбкой, светясь от удовольствия, что должна довести блюдо до нужной кондиции, до капли крови. И действительно, когда вилка погружалась в жаркое, оно немного кровило.

Всю неделю она оставалась дома, сконцентрировавшись на поисках работы, и это меня устраивало. А в пятницу мы ужинали вдвоем, она готовила какое-нибудь блюдо, оно всегда ей удавалось, мы предпочитали брать фильмы напрокат, а не ходить в кино. Почему бы и нет? Иногда мы выходили за покупками или просто на улицу, и она хотела, чтобы я обнимал ее — крепко прижимал к себе, еще крепче, — утыкалась головой мне в шею, замирала; прохожие смотрели на нас с сочувствием, думая, что у нас какое-то горе.

По сути дела, если не считать одной детали, мы жили вдвоем, я хочу сказать, как пара. В то же время, поскольку уже многие годы я жил один, для меня это был тонкий компромисс. В субботе я был совершенно уверен, переживал ее как апофеоз, ну а в воскресенье было полное расслабление, воскресенье было для меня как часы забвения, не было и тени обязательств, мы уже не чувствовали себя обязанными делать некоторые вещи, например сходить в музей, в ресторан, в лес, — мне очень нравилось ничего не делать, меня это устраивало. Для нее, наоборот, воскресенья проходили плохо. Для того, кто не работает, воскресенье — это как злая насмешка. И по мере того как воскресенье подходило к концу, она все больше раздражалась. Вечером на нее нападала тоска, нависающая над ней, как громоздкий давящий шкаф. Иногда я видел, как она плачет, она уже не могла сдерживаться, пускалась в какие-то воспоминания, чтобы объяснить слезы, ждала, чтобы стало совсем темно, прежде чем зажечь свет, поэтому мы сидели, не двигаясь, в полутемной квартире. Мало-помалу я понял глубину ее расстройства. Быть вдвоем еще не значит разделять грусть другого. Тем более, здесь было нечто иное, слово «грусть» не подходило, это и в самом деле было расстройство, я видел, как она смущается, замирает, чтобы снова попросить обнять ее крепче, еще крепче, еще сильнее, — и так могло длиться бесконечно, и если я не разжимал объятия, она оставалась неподвижной, вставала она только за тем, чтобы зажечь сигарету, потом возвращалась, чтобы снова клубочком свернуться у меня на груди; она цеплялась за меня, как за дерево, а забытая сигарета дымилась в пепельнице.

Но затем — постепенно — я стал проводить воскресные вечера дома, один, придумывая разные предлоги, — говорил, что мне надо подготовиться к завтрашнему дню. Она звонила мне раз десять. Пыталась не драматизировать, придумывала программу на следующие выходные, что мы будем делать, — ей это было нужно для того, чтобы держаться, чтобы пережить еще одну одинокую неделю. Она пыталась изменить наше расписание, видеться по вторникам или четвергам. Но я говорил: нет, лучше оставить все как есть, на неделе ей лучше сконцентрироваться на поисках работы, посвятить себя только этому, — и постепенно сам стал так думать.

Чем она занималась? Насколько я знаю, звонила, ходила на собеседования; она мне рассказывала, что каждый раз ее просили подождать: ей ответят, позвонят или пришлют e-mail, — она ждала ответа, вокруг нее только это и было — сплошные обещания, из недели в неделю, бесконечные леса обещаний, через которые она старалась пробиться. Она проводила дни в ожидании, боролась и отчаивалась — не знаю точно, но думаю, все было именно так.

На неделе она тоже звонила мне, первое время мы созванивались только по вечерам — так мы условились, но потом она стала звонить и днем, несколько раз в день, на мобильный. Каждый раз я отвечал на звонок, даже если был с клиентом или поставщиком, извинялся, отходил в сторону и выслушивал ее — в общем, был внимательным, старался не оставлять ни один ее звонок без ответа, иначе она начинала бы сходить с ума.

И вот однажды, когда я был в бюро один и мой мобильный зазвонил — а я прекрасно видел, что это она, — я в первый раз не ответил. Так и бывает, всегда есть первый раз, первый звонок, на который не отвечаешь, — я видел ее имя на дисплее, она была настойчива, но я так и не ответил, прекрасно сознавая, какой эффект это произведет там, на другом конце, как взволнует ее мое молчание, какую боль она испытает… Она позвонила второй раз, немного погодя — третий, я даже подумал, что она не так хочет поговорить со мной, как снова ощутить эту боль. Минут через десять я перезвонил сам и, услышав голос напуганного ребенка, придумал на ходу, что оставил телефон в другой комнате, поэтому и пропустил звонок, — и сразу же почувствовал, как она расслабилась, как ее дыхание стало ровным, — вот и все; я ей сказал, что у меня много дел, я ей перезвоню позже вечером или, скорее всего, завтра. Был уклончив.

…Был уже десятый час, когда я закрыл компьютер, задержавшись из-за клиента, который обещал прислать ответ по электронной почте. Я вышел из бюро — она стояла на улице и ждала меня, наверное, уже давно, ведь она знала, что обычно я выхожу около семи. Она стояла у дерева и курила, и я сразу увидел на тротуаре много окурков; было холодно. Меня поразила эта картина. Ее волосы казались тусклыми, слипшимися, как будто только что намокли под дождем, а может, дождь и шел; она запахнула полы пальто и придерживала их рукой, она совсем замерзла. Она смотрела, как я иду к ней, я шел с работы, а у нее работы не было, и я должен был ей позвонить, но не позвонил…

Благодарность нарастала в ее взгляде как боль, между нами должно было что-то сейчас прорваться или отступить…

Я не произнес ни слова, я обнял ее, прижался губами к ее губам, но вместо поцелуя осторожно сжал зубами нежную плоть; она сдержала легкий стон, и я почувствовал, как она подается ко мне всем телом, как бьется боль подобно жаркому ростку, как она открывается мне всем своим существом, всеми жилками; ее губы тянулись к этой боли, которую она старалась вдохнуть. Мы не отпускали друг друга, сжимали крепко, все крепче и крепче, до капли крови. Она даже была счастлива, когда увидела маленькое красное пятнышко на бумажной салфетке, которую я ей протянул. Не говоря ни слова, я снова обнял ее, остановил такси, черный «мерседес» старой модели, и назвал свой адрес.