И снова о любви - Лорейн Заго Розенталь

— Ничего замечательного, мама. — У меня дрогнул голос.

Она откинула мои волосы и бросила взгляд на папу — так она смотрела на него всякий раз, когда у меня дрожал голос. Однажды я услышала, как мама сказала ему: «Подумай только: у таких крепких орешков, как мы, родился такой нежный цветок!»

Действительно, в отличие от меня они с папой были крепкими орешками, но не по своей воле. В маминой семье любили выпить, ни один из ее четырех братьев ни разу не приходил к нам в гости. Отца воспитала овдовевшая мать — моя бабушка, — которая не разгибая спины работала в благотворительной больнице, чтобы платить за крохотную квартирку. А за тридцать лет службы в полицейском управлении Нью-Йорка мой папа насмотрелся ужасов.

«Дети в наши дни такие избалованные», — твердили отец с матерью. В их глазах любой, кто ел три раза в день и имел двоих работающих родителей, был избалованным.

— Знаю, Ариадна, — сказала мама. Она упорно называла меня полным именем. — Но он сделал для нас доброе дело. Оставил нам все свои сбережения — сто тысяч долларов. Теперь ты можешь выбрать любой колледж, который тебе по душе, а осенью мы переведем тебя в Холлистер.

Итак, я могла выбирать любой колледж, а осенью меня ждал Холлистер.

Я не знала, как сказать маме, что не хочу переводиться. Куда мне до таких девиц, как Саммер, которые получали отличные отметки, не открывая учебника, и не выходили из дому, если туфли не гармонировали с сумочкой. Пусть в моей школе — не такой престижной — меня в упор не замечали одноклассники, зато она была неподалеку. И по крайней мере меня любили учителя. Поэтому я втайне понадеялась, что родители забудут о Холлистере.

Спустя некоторое время они затихли у себя внизу, а ко мне сон все никак не шел. Я уселась у окна, смотрела на звезды в безоблачном летнем небе и старалась думать о дядюшке Эдди, о его сбережениях и о том, что ему некому было их оставить, кроме нас.

На похороны собралось больше народу, чем я ожидала. Кроме нас с родителями, Патрика, Эвелин и Кирана, были несколько дядюшкиных соседей и приятная пожилая женщина, которая шепнула отцу, что они с дядюшкой Эдди крепко дружили.

Саммер тоже пришла с матерью — вечно усталой, с копной всклокоченных каштановых волос. Хозяйка и управляющая предприятием выездного обслуживания «Банкеты от Тины», она сама готовила еду, загружала ее в белый фургон и развозила по всем пяти районам города. И всегда выглядела изможденной. Иногда мы с Саммер помогали со стряпней и ездили на приемы, где на кухне раскладывали фаршированные грибы по изысканным серебряным подносам.

Одетая в стильный, приличествующий случаю наряд, Саммер сидела рядом со мной. Я бросила взгляд на свое платье, в спешке выбранное на стойке с уцененной одеждой, мешковатое и мрачное. Когда я его покупала, мне было не до стиля. Я думала о дядюшке Эдди, о его одинокой могиле — ни жены, ни детей, ни единой близкой души рядом. Мне очень хотелось проявить сочувствие, и я написала записку о том, что значат для меня его сто тысяч долларов. Теперь я смогу поступить в колледж при Школе дизайна Парсонс на Манхэттене, о котором мечтала с двенадцати лет.

Конверт с запиской я держала в потных, онемевших пальцах. Я собиралась отдать его дядюшке Эдди, но не могла. От мысли, что нужно подойти к покойнику, дрожали коленки.

— Что это? — спросила Саммер, мотнув головой в сторону конверта.

Я сложила конверт вдвое и посмотрела на дядюшку Эдди.

— Он оставил нам кое-какие деньги. Знаю, по-настоящему поблагодарить его не получится, но мне очень захотелось написать письмо… — Я повернулась к Саммер. Она сидела, скрестив ноги, темные глаза внимательно изучали мое лицо. — Я такая глупая. Ведь он не сможет прочитать.

Она улыбнулась:

— Ничего ты не глупая. Ты добрая.

Я улыбнулась в ответ:

— Все равно не могу туда подойти.

— Почему?

— Потому что он мертвый. Мне страшно.

Она отбросила волосы за плечи.

— Не бойся мертвых, Ари. Они тебя не обидят. Бояться нужно живых.

Это она верно подметила. Что мне сделает дядюшка Эдди? И все-таки я продолжала сидеть и мять конверт.

Саммер взяла его из моих липких рук. Обняв меня за плечи, она прошептала:

— Хочешь, я отнесу? Мне не страшно.

Меня это не удивило: Саммер ничего не боялась.

— Я должна сама, — ответила я. Но так и не двинулась с места, ругая себя за трусость.

Саммер встала и протянула руку. Она и раньше делала что-то подобное. На вечеринке по случаю ее шестнадцатилетия я пряталась в ванной — не хватало смелости появиться перед собравшейся в гостиной толпой ее одноклассников из Холлистера. Саммер уговорила меня выйти и весь вечер оставалась рядом, представляя всем и каждому: «Моя лучшая подруга Ари». Я тогда подумала, что, возможно, не такая уж я и замухрышка.

— Вставай, — сказала Саммер, переводя взгляд с меня на дядюшку Эдди. — Сделаем это вместе.

После поминок я не поехала домой с родителями, а залезла на заднее сиденье «форда»-пикапа, принадлежащего Патрику. Мать решила, что последние несколько дней я слишком много сидела в своей комнате и мне нужно сменить обстановку.

Часом позже я помогала Эвелин разгружать посудомоечную машину на ее неопрятной кухне: устаревшая кухонная техника противного зеленого цвета, на стены лучше долго не смотреть, а то голова закружится: оранжевые цветы, большие листья и серебристые загогулины между лепестками. Как-то раз Патрик начал отдирать обои, но так и не закончил. Он служил в пожарной охране, а на выходных брал подработку: клал плитку, стриг газоны, словом, делал все, чтобы поскорее расплатиться за дом.

— Смотри, что я для тебя приготовила, — сказала Эвелин.

Она сунула мне пакет из кондитерской «Миссис Филдз», полный печенья с шоколадной крошкой — моего любимого. Значит, сегодня она пребывала в хорошем настроении. Такой — милой и заботливой, как раньше, — сестра мне нравилась; последние пять лет она все чаще становилась раздражительной и злой. «Грязные подгузники и опасная работа мужа кого угодно сделают брюзгой, — говорила мама. — Я ее предупреждала».

Худшие времена настали, когда родился Киран. Эвелин покрылась отвратительной сыпью, беспрестанно плакала и орала на Патрика. Маме пришлось консультироваться с отцом Саммер — врачом-психиатром. По его мнению, Эвелин страдала от послеродовой депрессии, и он порекомендовал отправить ее в Пресвитерианскую больницу на Манхэттене. Мы так и сделали, и сестра пролежала там два месяца.

Медицинская страховка Патрика не покрыла ее лечения; родителям пришлось обналичить несколько сберегательных облигаций. Они согласились с докторами, что Эвелин больше не стоит рожать, но моя сестра не слушала никого, тем более мать и отца. Между ней и родителями постоянно возникали стычки: по поводу плохих отметок, вульгарной одежды и пакета с марихуаной, который мама однажды обнаружила в ее комнате. Эвелин то и дело ругали: за то, что она меняет парней как перчатки, зато, что в пятнадцать лет самостоятельно отправилась к гинекологу за рецептом на противозачаточные таблетки…