Наложницы. Гарем Каддафи - Анник Кожан

Неужели? А бывают ли такие преступления, которые можно выдать за мелкие грязные секреты? Бывают ли красивые и благородные жертвы и бывают ли опозоренные? Те, которых следовало бы почитать, вознаграждать, компенсировать их потери, и те, из-за которых нужно срочно «переворачивать страницу»? Нет. Последнее недопустимо. История Сораи — отнюдь не анекдот. Преступления против женщин — по отношению к таким преступлениями во всем мире допускается столько небрежности, если не попустительства! — не являются смехотворной темой для обсуждения.

Признание Сораи — смелое, оно должно быть прочитано как документ. Я написала его под ее диктовку. Она хорошая рассказчица, и у нее безупречная память. И ей невыносима мысль об обете молчания. Вероятно, не состоится уголовный суд, на котором восторжествует справедливость. Может быть, Ливия никогда не признает страдания жертв Муаммара Каддафи и созданной по его образу и подобию системы. Но, как бы то ни было, ее признание необходимо как доказательство того, что, в то время как он важно расхаживал в ООН с видом хозяина мира, в то время как лидеры других наций расстилали перед ним красную ковровую дорожку и принимали с фанфарами, в то время как его «амазонки» служили объектом любопытства, восхищения или насмешки, у него дома, в его огромной резиденции Баб-аль-Азизия или, точнее, в сырых подвалах Муаммар Каддафи держал в заточении девушек, которые там появились, еще будучи детьми.

Часть 1 Рассказ Сораи 1 Детство

Я родилась в Мараге, небольшом местечке района Джебель Ахдар — Зеленая Гора, недалеко от египетской границы. Это было 17 февраля 1989 года. Да, 17 февраля! Отныне ливийцы не смогут забыть эту дату: в этот день зародилась революция, которая в 2011 году свергла Каддафи с престола. Другими словами, это день, достойный стать национальным праздником, и мне приятна эта мысль.

Сначала в нашем доме появились три сына, а после меня родились еще двое мальчиков и моя младшая сестра. Но я была первой дочерью, и отец был без ума от счастья. Он хотел иметь дочь. Он хотел Сораю. Он придумал это имя еще задолго до женитьбы. Отец часто рассказывал мне о том, что чувствовал, когда впервые меня увидел. «Ты была хорошенькая! Такая хорошенькая!» — повторял он мне часто. Он был настолько счастлив, что на седьмой день после моего рождения привычное празднование приобрело масштабы настоящей свадьбы. Дом был полон гостей, музыка, шикарный стол… Он желал всего для своей дочери, тех же шансов, таких же прав, как и у ее братьев. Отец даже сегодня говорит о том, как мечтал, что я стану врачом. И это правда, именно он подтолкнул меня записаться в лицее на курс естественных наук. И если бы моя жизнь текла по обычному руслу, может быть, я действительно выучилась бы на медика. Кто знает? Но пусть мне не говорят о равенстве прав с моими братьями. Этого нет! Ни одна ливийская женщина не может поверить в эту басню. Достаточно посмотреть на то, как моей матери, женщине очень современной, пришлось отказаться от большинства своих идей.

А у нее их было много. И все они оказались разбиты. Она родилась в Марокко, в доме своей любимой бабушки. Ее родители были тунисцами. Она пользовалась многими свободами, потому что, будучи еще совсем юной, прошла в Париже стажировку на парикмахера. Мечта, не правда ли? Именно там она встретила папу, во время званого ужина в один из вечеров Рамадана. Он тогда работал в посольстве Ливии и тоже обожал Париж. Там царила очень легкая, радостная атмосфера — по сравнению с угнетающим ливийским климатом. Он мог бы окончить языковые курсы во Французском Альянсе, как ему предлагали, но был слишком беззаботен и в свободное время предпочитал прогуливаться, наслаждаясь видами города. Сегодня он сожалеет, что не говорит по-французски. Это наверняка изменило бы нашу жизнь. В любом случае, как только он встретил маму, он быстро решился. Он попросил ее руки, свадьба состоялась в Фесе, где еще жила его бабушка, и — оп! — он с гордостью увозит ее в Ливию.

Каким же это стало шоком для матери! Она никогда не думала, что ей придется жить в Средневековье. Такая кокетливая, такая модница, с шикарной прической и красивым макияжем, она была вынуждена задрапироваться в традиционное белое покрывало, почти не выходя из дома. Она была словно лев в клетке. Чувствовала себя обманутой, затянутой в ловушку. Не о такой жизни она мечтала. Отец говорил о путешествиях между Францией и Ливией, о ее работе, которую она быстро организует в двух странах… Вместо этого она очутилась в стране бедуинов. Она впала в депрессию. Тогда папа подсуетился, чтобы переехать в Бенгази, второй по величине город Ливии на востоке страны. Провинциальный городок по-прежнему оставался немного недовольным властью, установившейся в Триполи. Он не мог ее взять с собой в Париж, куда продолжал часто ездить, но по крайней мере она будет жить в большом городе, ей не придется носить покрывало, и она даже сможет начать собственное дело в семейной парикмахерской. Как будто это могло ее утешить!

Она продолжала хандрить и мечтать о Париже. Когда мы были маленькими, она рассказывала о своих прогулках по Елисейским Полям, как она пила чай со своими подружками на террасах кафе, о свободе, которой обладают француженки, а потом — о социальной защите, о правах профсоюзов, о дерзости прессы. Париж, Париж, Париж… Это стало нам надоедать. Но отец чувствовал вину. Он задумал открыть свое маленькое дело в Париже — ресторан в XV округе, который мама могла бы содержать. К сожалению, он вскоре поссорился со своим компаньоном, и проект канул в воду. Он также чуть не купил квартиру в Ла Дефанс. В то время она стоила 25 000 долларов. Но он не решился и до сих пор об этом жалеет.

Мои первые воспоминания о школе связаны с городом Бенгази. Они, конечно, уже расплывчатые, но я помню, что там было очень весело. Школа называлась «Львята революции», и там я обзавелась четырьмя близкими подругами. В группе я была комиком, и моим коньком было подражание учителям, стоило им выйти из класса, и копирование директора школы. Похоже, у меня есть талант изображать походку и выражение лиц других людей. Все хохотали до слез. Я получала одни нули по математике, но была лучшей по арабскому языку.

Папа зарабатывал немного. И мамина работа стала просто необходимой. Вскоре именно на ее плечи легли все финансовые расходы семьи. Целыми днями она вкалывала, продолжая надеяться, что случится чудо и мы уедем далеко из Ливии. Я знала, что она отличалась от других матерей, и случилось так, что в школе меня стали с презрением называть «дочь туниски». Меня это ранило. Туниски были современными, эмансипированными, а в Бенгази, поверьте мне, это отнюдь не считалось достоинством. Глупо, но меня это расстраивало. Я даже чуть ли не обижалась на отца за то, что он не выбрал себе в жены местную девушку. Зачем ему понадобилось жениться на иностранке? Он подумал хотя бы о своих детях?.. Боже мой, какая же я была глупая!

***

Когда мне было одиннадцать лет, папа сообщил нам о переезде в Сирт — город, также расположенный на средиземноморском берегу, между Бенгази и Триполи. Он хотел быть ближе к семейному клану, к отцу — очень традиционному человеку, имеющему четырех жен, — к своим братьям, кузенам. Это весьма типично для Ливии. Все семьи стараются группироваться вокруг одного бастиона, который, как они надеются, даст им силы и безусловную поддержку. В Бенгази, без корней и связей, мы были словно сироты. Во всяком случае, так нам объяснял папа. Но я восприняла эту новость как настоящую катастрофу. Бросить школу? Своих подруг? Какая трагедия! Из-за этого я даже заболела. По-настоящему заболела. Я две недели пролежала в постели, будучи не в состоянии пойти в новую школу.