Айдахо - Эмили Раскович

Теперь она любила его так.

В голову упиралась его грубая ладонь, волосы наэлектризовались, висок покалывало от слабых ударов током. В эту минуту она почувствовала, что наконец-то помогает ему, помогает по-настоящему, будто лишь теперь научилась в полной мере исполнять брачный обет. Она закивала головой, зажатой между его ладонью и экраном (прости, Уэйд, прости), и пообещала, что больше так не будет.

Энн видела две фотографии его младшей дочери, Мэй. Первую – по телевизору. Вторую, полароидную карточку, она вымела из-под холодильника пять лет назад. Снимок весь был в катышках пыли и шерсти и в какой-то липкой корке, которая, если ее поскрести, слезала красными чешуйками, точно засохшее варенье.

На снимке Мэй держала в руках тряпичную куклу, похожую на нее как две капли воды: светлые волосы до подбородка, прямая челка, леденцово-яркие губы. На Мэй был верх от купальника и юбка-шорты, на круглом белом животе – кошачьи царапины. Она сидела на высоком пне посреди поляны, скрестив пухлые ножки в безупречной имитации зрелости, а ее розовые сандалии валялись в грязи.

Мэй не улыбалась, хотя прекрасно знала, что ее снимают. Вместо этого, театрально опустив взгляд, она смотрела на куклу, которую держала чуть на расстоянии, будто готовясь запечатлеть на грязном тряпичном личике пылкий поцелуй. Голова у Мэй была склонена набок, губы приоткрыты, челка совсем чуть-чуть спадала на глаза, лицо обращено к кукле, а не к фотографу, бережным пальцем, точно влюбленная, девочка касалась розовой нитки рта. С виду ей было лет пять или шесть, ее обуревали страсти, и она ощущала себя красавицей.

Именно такой ее представляет Энн, воображая события того августовского дня девять лет назад.

В сцене, которую она рисует себе, Мэй с оскорбленным достоинством отмахивается от слепней, кусающих ее за руки. Она залезла на заднее сиденье пикапа, но слепни прилетели за ней и туда. Мама с папой все еще грузят в кузов дрова. Старшая сестра где-то в лесу. Мэй дуется, припадает губами к мелким следам от укусов на бледной коже, между поцелуями что-то бормоча, будто это чужие губы утешают ее, ласкают, говорят укусам, чтобы исчезли.

Как только слепни садятся, она старается их прихлопнуть. На коже остаются отчетливые следы пальцев. Сначала она пытается поймать слепней в пенопластовый стаканчик для лимонада, но слишком уж их много. Уловив ритм ее движений, они норовят обмануть ее и выбирают места, которые труднее всего достать, – например, поросший пушком затылок, где она их почти не чувствует. Жужжание над головой раздражает не меньше, чем сами укусы. Они в равной опасности: слепни – от злобных детских ручек, Мэй – от маленьких хоботков, от внезапных булавочных уколов, после которых стягивает кожу по всему телу. Эта их игра – рискованная, полная напряженного ожидания – сводит с ума.

Энн представляет, как Мэй застыла с поднятой рукой и ждет, когда на нее сядет доверчивый слепень, чтобы его убить, и тут в голове Энн пропадает сигнал. Как будто она смотрела на солнце, а потом ее веки внезапно смыкаются и перед глазами плавают последние отголоски цвета. Жужжание слепней, топот бегущих ног, вялое квохтанье скучающих ворон в лесу – все утопает в потрескивающей тьме.

Когда разум Энн, подобно глазу, открывается снова, сцена поражает своей умиротворенностью. Мэй застыла в неподвижности на заднем сиденье, с головой на коленях. Теперь, когда их уже никто не шлепает, слепни свободно садятся ей на руки. В волосах у нее теплая, липкая кровь. Жужжание стихло, и слепни – почти ласково, как сонные, уставшие от перепалок дети, – устроились у нее на руках. Некоторые из них не уверены, что игра и правда закончилась, боятся, вдруг это детская уловка, вдруг ее руки, столь неподвижные, оживут и взметнутся в воздух. Эти слепни взлетают снова и бьются в стекла и жужжат, а потом садятся где-нибудь еще. Но в конце концов успокаиваются и они, успокаиваются настолько, что больше уже не кусаются, а просто сидят на ее неподвижных руках, как у себя дома, умывая усики, созерцая мир вокруг фасеточными глазами, греясь в густом желтом свете, пронизывающем их перепончатые крылья, греясь, пока все так безопасно.

Несколько лет назад Энн случилось допоздна задержаться в городе. Она ездила туда по делам, и у нее сломалась машина. Предупредив Уэйда по телефону, она осталась ждать, пока автомобиль починят.

Возвращаясь по круто забиравшей вверх проселочной дороге, она заприметила дом издалека. Внутри было темно, светились только окна в кабинете Уэйда слева на втором этаже и – вот удивительно – два прямоугольника в нижней части парадной двери. У входа в мастерскую – то была отдельная постройка в другом конце сада – тоже горели два огонька. Энн терялась в догадках. Что за странное сияние? Фонари? Но для чего? И лишь подойдя вплотную, поняла, что прямоугольные огоньки – это отверстия, сквозь которые просачивается зажженный в доме свет.

Какая-то бессмыслица. Вся похолодев, Энн прошла внутрь с покупками в руках. В тусклом свете напольной лампы она увидела, что в стенах, обшитых сосновыми досками, вырезано множество отверстий. Прямоугольники примерно с фут в высоту и с полфута в ширину. С нижней полки стеллажа были убраны книги, на их месте тоже зияли дыры. Одно отверстие располагалось прямо над кухонным шкафчиком, и сквозь него на столешницу лился лунный свет.

У Энн бешено застучало сердце.

– Уэйд?

Через отверстия в дом задувал ветер. На стене, над лампой, сидели пять-шесть мотыльков – самые крупные величиной с ладонь, – смежая и распахивая крылья с узором в виде глаз. По дощатому полу грузно полз гигантский жук, блестящий, как лезвие ножа. Повсюду были опилки, а в них – кошачьи следы.

Включив верхний свет, она увидела, что возле стеклянных раздвижных дверей аккуратными стопками лежат идеально вырезанные кубики утеплителя. Отверстия были и между комнатами. Кое-где вместо дыр просто углубления в стене. Одно отверстие в двери в ванную комнату.

– Уэйд… – Она осеклась. Послышалось мяуканье.

Она обернулась. О ножку стула блаженно терся кот, урча и лениво щуря зеленые глаза. Энн его раньше не видела. Она взяла кота на руки. Его теплая тяжесть успокаивала. Он принялся энергично тереться мордой о ее подбородок.

Не выпуская кота из рук, она поднялась наверх, торопливо прошла мимо двух пустых закрытых комнат – внизу каждой двери по ровному прямоугольнику, – затем открыла дверь в третью комнату и уставилась на Уэйда.

Он сидел на стуле, в куртке, и разглядывал лежавшие на столе голубые и желтые счета. Рядом со счетами на столе стояла печка. Пахло сосновыми дровами.

– А вот и ты, – сказал он, поворачиваясь на стуле и протягивая к ней руку. Между большим и указательным пальцем видны были натертости от пилы. – Устала, наверное, весь вечер ждать машину?

Он ласково усадил ее к себе на колени, прямо с котом в руках. При взгляде на его лицо ей захотелось плакать. В его глазах не было привычного утомления. Уму непостижимо, но он выглядел моложе. Он выглядел как при первой их встрече – он выглядел как муж Дженни.

Уэйд с улыбкой посмотрел на кота.