Совершенные лжесвидетельства - Юлия Михайловна Кокошко

плавленый сырок и булочка, почти даром — и я всем, чем могу, помогу вам!

Он прохаживается за прилавком, заткнув пальцами карманы жилета, некогда шикарного, на выезд, а теперь пообтерся, он называет это — неореализм, он, изогнувшись, пристально смотрит в мелкое зеркало на подоконнике, сощурясь, но в общем — с удовлетворением.

— А если я еще и голову помою, я стану недосягаемо интересен! — говорит он. — Однажды я помыл голову, почистил зубы, и ботинки почистил, и рукав, виртуозно справившись единственной в доме щеткой, надушился одеколоном «Шипр» — и все женщины были мои!

Он — Жора, в углу рта папироса. Он картинно стоит в дверях своей лавочки, выпятив грудь, окунув пальцы в жилет, только два пальца уместились в карманах, так у настоящих мужей: кисти рук превосходят пропорцию.

— Вы заметили на мне новые, головокружительные штаны? Я безоговорочно выложил за них двадцать восемь рублей пятьдесят копеек! — и взирает на непревзойденного М., и с недоверием — на его «девайсы», боже праведный, какие синюшные, и с восторгом — на свой «Мосшвейторг», впрочем, для домашних маскарадов. — А, непревзойденный М.? Чрезвычайны, да? Я чуть стихи не сочинил: «Я человек эпохи «Москвошвея»… что-то меня отвлекло… — и падает на колено, отскребает соринку от половицы. — Грязнова-то как-то? Чистый притон. Кстати, непревзойденный М., я заметил грязно-белого старика под началом у нашего мусоропровода. Ветеран мусора и провоенной телогрейки… Что ни утро, корчует из-под нашей трубы две матерых бочки, водружает на деревянный сани — и садится перед подъездом отдышаться. Глаза стоят, опустевший рот открыт, внутренности подсвистывают… Уже весна? Значит, у старичка нашлась большая ржавеющая телега. Если б ты согласился пособить ему по утрам… или сверг с себя эти шаровары, снес бы свой небездарный гардероб — ему или другим неимущим, чтобы я пожаловал тебе четверть солдатского «Георгия»…

— Ваши народнические позывы… — вздыхает непревзойденный М. — Ваш непереводящийся комсомольский клич!

И в другой день — тот же корнет тем же пистоном стреляет… Что неотложное с ним сравнить? Уже идущий навстречу день, откуда встает — наша пожизненная разлука? Одна — на весь бессрочный горизонт и его маломерные суда под воздушным руном… На все высыпавшие на свет разлуки окна… Или открытый трамвайному холму — провинциальный город, что имеет над собой — семь труб и зажжен закатом, как горящей огнем горой, и площади его замкнуты звездами и полынью, и обращенное к ним лицо мое мертвенно… Но знают подтверждение в слове: и второй ангел протрубил… и третий…

А может, неотложное объявление, нашедшее меня в одном позднем коридоре? «Прощание с М. — сегодня в полдень на улице имени…» Тот же, с кем предлагалось проститься, мелькнул мне — как раз сегодня в полдень и, вне сомнения, на указанной улице. То или это было — сон? Переиграть ужасное прощание — в дорогу по дальнему свету? Между тем совершался вечер, столь же правдивый, как пустота коридора, где за полчаса прежде не заявлялось — никакое прощание… Похоже, несмотря на давно прошедший час, все, сраженные призывом, нашли пути к прощанию… А если — уже разверзлось, неотвратимо, куда и как бежать, чтоб — догнать? Еще через час моих служб бумага развиднелась, и стена вернулась к непроницаемости… Или наша случайная встреча и была — последним прости? И поскольку все должно быть подтверждено документально…

Но — из упущенного им поэта: не сравнивай: живущий несравним…

Ведь напротив — другая дверь, за которой… Окно без штор, и свершивший повешенье на шпингалете — зверь нечистой, как сам, породы: пропущены то ли заячьи уши, то ли белкин хвост? Подоконник — в банках не цветов, но окурков? Люстра — трижды рогата, два рожка безнадежны? Парочка стульев: Еле-Зелен и — В-Наездах-Утюга? Повешенные уже на стене — краснокартонка от макарон, она же редакционная корзина, и поддубный усач в полосатом купальнике — обои, тушь? Караул пустейших бутылок, на излете плинтуса или недели меняющийся? То — мои, мои декорации, никогда не сложившиеся — в сладкий сюжет человеческого, но всегда разлагающиеся… зато усилены остатками посторонних текстов, и полевая кухня, и одежды, отставшие от погод и ждущие встречи на новом круге… ничего — гармоничного, но — правдивое, и есть ли большая фальшь, чем — стройный сюжет? Постыднейший грех перед правдой, чем — сложение истории? Место и время, единственные на золотом свете, где возможен — его стук в дверь! Как ничтожен остров!

Разумеется — о другой двери…

И пока у него гремят клювы, клапаны, скачущие зерна — музыкально-пистонная эксцентрика, вот где все заходит влет — к сути жизни, где утварь повернута — просветами… и наколки с ржавыми инвентарными цифрами — отжаты, и библиотечный лишай не клеймит поэтов на лобном месте, но увиты экслибрисом, и форма кофе — не граненый цилиндр, но почти ракушка… Вот куда слетаются — метущиеся меж нивами: творить легко и не обреченно, а после — с удовольствием жить, ничего с инверсией! Или взять старомазохистский рецепт и писать — кровью сердца, не поступаться, будоражить, срывать личины… Но хозяйка, видит Бог, великолепна — лучшая Елена! А непревзойденный М. назначен — непревзойденным. Посему глаза его — обжигающий уголь, а волнующиеся волосы его — пепел первой зари, и голос звонок, то непреходящий глас самой юности… Есть ли укротитель, коего не надкусил бы — лес кошек, не пометил приязнью углы его тела? Или тенор — не надорван поклонницами? Я влюблена в М., я поглощена священным: страданием… как заметил с гордостью один пострадавший — на мне были ожоги последней степени!.. Ведь и лучшая Елена — влюблена, а непревзойденный М., Конечно же, выбрал лучшую. И был бы фарс, если б — меня. Кого?! Сестра молчания или безобразия — сопровождает на задворках нездоровый глаз и дым… Представь, мальчик всю картину взывает к маме, а мамуля посвятила зрителю — спину и нема, как выступ бани. В финале развернута насильно — и какова? Неоперабельный скелет в засиженном капоте! А кто говорит… все знают, что — не ты. Что Хичкок.

Будь благословен и еще изреченнее — приключенческий коридор, чье речное значение — нести сбор дверей восемьдесят пятого года… этих убывающих, рубежных, запретных и народных, дремотных и бессонных, порочных, швыряющих в пекло и исцеляющих… и — необретенных… Одни двери успеют быть пронесенными — на синем настиле сумерек, а другие — уже на звездах.

Корнет-а-пистон! И мы устремлены к корнетисту. И лучшая Елена, и непревзойденный М. с нами.

Уцелеет ли рука, сохранит ли себя — написавшая,