Призрак Безымянного переулка - Татьяна Степанова

Если бы не один инцидент в курительной.

Он и испортил все впечатление от торжества.

Яков Костомаров опустился в кресло у окна. Глядел на Безымянный переулок. Завтракать ему не хотелось, да его и так ждет поздний завтрак с Сеней Брошевым, единственным сыном и последним в роду наследником купцов Брошевых-Шелапутиных, владельцев фармацевтической фабрики на Вороньей улице и двух медных рудников на Урале.

Выпитое вчера на банкете вино отзывалось кислым вкусом во рту. Яков Костомаров вспомнил, как они все сидели за длинным столом в банкетном зале – цветы в хрустальных вазах, огни хрустальных люстр, богемское стекло, серебро и…

Этот скрипучий звук, когда лакей вкатил деревянное инвалидное кресло с бывшим генерал-губернатором Москвы Федором Дубасовым.

И они увидели не бравого адмирала, железной рукой подавившего московский бунт, а тощего старика с жалко трясущейся головой и скрюченными, изуродованными ногами.

Вспомнил, как они встали все, приветствуя Дубасова. Вспомнил громкий тост, подхваченный вроде бы с единым всеобщим воодушевлением: «Здоровье его превосходительства!»

Вкус вина…

И шепот, тихий и ехидный, соседей справа, наследников клана Боткиных и Солдатенковых:

«Полная развалина… А он думал, ему так все с рук сойдет, что он тут в Москве натворил. Сколько народа расстрелял! Бог – он все видит. И с палачами не церемонится. Держу пари, двух лет не протянет, откинет копыта».

Полной развалиной в инвалидном кресле бывший генерал-губернатор столицы Федор Дубасов стал после двух покушений эсеров. Его изрешетили пулями, как мишень в Таврическом саду, и еще бросили бомбу, осколки повредили позвоночник и ноги. При нем постоянно дежурил лакей и носил его на руках, как дитя, с инвалидного кресла в уборную на горшок.

Дубасова, конечно, мыли и меняли ему белье, но этот запах застарелой мочи – результат недержания – Яков Костомаров чувствовал его, как и все в этом зале Купеческого клуба. Его бы воля, он намылил бы трясущегося генерала мылом собственной фабрики прямо там, за столом. Чтобы от него не воняло.

– Спасибо, спасибо! – Растроганный Дубасов кивал трясущейся головой. – Спасибо, Москва. Спасибо, что не забываете меня!

На глазах его выступили слезы. Официанты начали обносить гостей за столом закусками и вином.

Все ели и пили и как ни в чем не бывало провозглашали тосты.

А в конце – уже в курительной клуба – случился громкий инцидент.

Этот штабс-ротмистр Саблин из жандармского управления – в парадном мундире, красавец-брюнет с родинкой на правой щеке и пудовыми кулаками…

Наверное, выпил лишнего, оттого и позволил себе… Может, нервы подвели, а то с чего бы он вдруг выкинул вот такой финт на глазах гостей Купеческого клуба?

Яков Костомаров не видел начала этой громкой ссоры в курительной. Его привлек шум, и он вместе с другими оказался там уже постфактум.

Красавец ротмистр Саблин с искаженным лицом и сверкающими гневом глазами схватил за грудки какого-то лысого господина в золотом пенсне и возил его туда-сюда, как тряпичную куклу, выкрикивая:

– Думская моррррррррда! Ссссссссволочь! Вы закон приняли, чтобы в толпу стрелять! В толпу, где женщины и дети, – стрелять без ограничений! А мы, жандармы, полиция, это делай, расхлебывай! – Дальше он кричал уже матом, возя господина в пенсне спиной по подставке с курительными трубками. – Думская сволочь! Вы такие законы принимаете, а нам, полиции, их исполнять! Я два года не сплю, слышишь, ты, гадина, я два года не сплю – слышу их крики там, в типографии на Валовой! Когда мы стрелять по ним стали по вашему иудиному закону, по вашему приказу!

– Это не мы! Отпустите меня! – визжал, извиваясь в железных руках ротмистра, господин в очках. – Мы дали гражданские свободы, мы хотели…

– Гадина проклятая! – Ротмистр Саблин его не слушал, он занес свой пудовый кулак, готовясь размозжить изуродованное страхом лицо думского депутата. – Я два года с тех пор, с декабря пятого, не сплю! Они мне в уши кричат от боли, от ран! Мы их там по вашему указу расстреляли, а там барышни были, дети в этой типографии! Слышишь ты, у меня руки по локоть в их крови! Я проклят навеки! Мне что, пулю в лоб из-за этого? А ты, думская моррррда, чистеньким хочешь быть?! Чистоплюем? Убью! Слышишь ты, гадина, я тебя сначала убью за это за все!

Яков Костомаров понял, о чем он так кричит. О самом страшном и кровавом эпизоде – о штурме полицией и войсками типографии Сытина на Валовой улице. Там была такая каша! И рабочие стреляли в полицию, и она не церемонилась. Здание типографии начало гореть. И потом осталось столько трупов… Их развозили по всем больницам в анатомички – в Первую Градскую, в Четвертую Градскую. А еще было среди расстрелянных много женщин: барышни-агитаторши, юные революционерки – курсистки. И дети… Дети как из семей восставших рабочих, так и маленькие уличные разносчики газет, работавшие в типографии.

Их всех тогда расстреляли.

Без разбора. И старых и малых. И женщин и детей.

А теперь этот жандарм, пьяный, кричит, что он не может спать, слышит их крики. Их кровь на его руках.

Ротмистр Саблин с силой ударил думского депутата по лицу, и тот завизжал, как заяц. А из дверей раздался возглас бывшего генерал-губернатора Москвы Федора Дубасова:

– Вольдемар! Что ты творишь! Прекрати, ты пьян!!!

Вроде как Саблин был какой-то его дальний родственник. А вот нате же – попер против, причем прилюдно.

– А что они со мной сделали! – кричал из своего инвалидного кресла Дубасов. – Ты посмотри, что они со мной сделали! Я калека! Они ведь и в тебя тоже стреляли там, на улицах Москвы!

Члены Купеческого клуба, вначале опешившие, малость приободрились. Кинулись разнимать схватившихся, кликнули лакеев. Но со здоровяком Саблиным не так легко было справиться. Он бил думского депутата под дых и по сопатке. А тот все визжал, что они без высочайшего соизволения в Государственной думе пикнуть не смеют. Не то чтобы закон принять, разрешающий палить в толпу и в женщин.

Наконец их разняли.

Саблина куда-то увели. Возможно, на гауптвахту. Полицию и жандармов вообще сажают на гауптвахту? Яков Костомаров таких подробностей не знал.

Но от происшедшего у него в душе остался тяжкий осадок. Его брат Иннокентий… он схлопотал разрыв сердца как раз тогда, в пятом году, в разгар этих трагических событий, потому что был…

Брат был чувствителен, сентиментален и добр и ненавидел насилие. И всех жалел. И свой бизнес, фабрику, собственное дело, и наше бедное Отечество, и полицию, и непокорный народ, и… В общем, всех без исключения. У него осталось двое маленьких детей-сирот.

Вот так.

В курительной сначала воцарилось неловкое молчание, потом все громко заговорили, заспорили, как это и бывает. Начали что-то друг другу доказывать: