Синдром отсутствующего ёжика - Наталия Терентьева

Постепенно в пустовавшую комнату стали переезжать не очень нужные громоздкие вещи. Сейчас в ней, в частности, стоят огромный шкаф и два пианино. На одном когдато пыталась учиться музыке Ийка, а второе вот уже лет пять просит не выбрасывать моя подружка Соня. Она его заберет, когда поймет, где же ее дом – где пьет первый муж, или там, где дерется второй, или в ее собственной хорошей квартире, где очень не хватает пианино, но никак не найдется для него подходящего места…

Если бы я знала, что Ийка моя вовсе не счастлива и хочет иметь свою комнату, свое окно, свою дверь, которую можно закрыть, отгородившись от всего мира, от меня, в частности…

Я заставила себя сразу встать, хотя больше всего мне хотелось в тот момент громкогромко закричать, так громко, чтобы она услышала меня в своей новой большой светлой комнате и хотя бы включила телефон.

При такой температуре даже пустота замерзает и становится хрупкой, как стекло.

Сергей Седов. Сказки несовершенного времени

– Александра Витальевна, еще вызов, возьми вот! – окликнула меня регистраторша, когда я уже собралась выходить.

– Спасибо, Семеновна, – вздохнула я, взяв у замотанной в три платка Зинаиды Семеновны листочек с адресом. – Это тридцать второй, кажется…

– Ну, Сашуня, что делать, грипп! Ему, вишь – что морозит, что не морозит – время пришло, и он косит без разбору. У тебя на головето что есть? Минус шестнадцать на улице, и, говорят, еще холоднее будет к вечеру… Весна! – невесело засмеялась Семеновна.

– Есть, капюшон…

Я посмотрела на адрес, чтобы понять, в начале или в конце обхода мне туда бежать. На нашей единственной машине сегодня поехала шестидесятивосьмилетняя Надежда Ивановна. Слава богу, что у нее есть силы хотя бы на машине объехать десятьпятнадцать адресов. Половина из них будет моими, если она перестанет работать. А у меня и так участок, как у «молодой», в два раза больше нормы.

Адрес, написанный на листочке, был незнакомый. Наверно, новостройка. Я решила оставить его напоследок, потому что оттуда мне удобно будет ехать домой. По привычке я спешила домой. А что, собственно, мне там делать, если Ийка теперь… Мне не домой, а в справочное бюро надо спешить, так я, кажется, решила вчера – ничего лучше не придумала… Так, стоп. Вот плакать уж точно на таком морозе не надо. Я же именно так всегда говорила дочке: «Не плачь на морозе, дойди до подъезда, там и плачь». И она смеялась, маленькая, и пыталась удержать ручками уже набежавшие слезки…

Я достала платок, как следует поплакала, высморкалась, увидела, как смотрит на меня девушка в куртке, очень похожей на Ийкину Как же Ийка хотела эту куртку, короткую, бесполезную, безумно дорогую… Я еще поплакала, отвернувшись от вопросительного, чуть насмешливого взгляда модной и молодой девушки. Поплакала, понимая всю вредность и бесполезность этого занятия и удивляясь сама себе. Я вообщето часто кажусь себе неким механическим существом, с мощными природными аккумуляторами, вполне жизнерадостным и быстро приходящим в себя после всяческих передряг. А может, у меня их просто пока и не было, настоящих передряг? Назвать стародавний развод с Хисейкиным и последующую борьбу с бедностью подвигом – значило бы записать ровно половину женского населения страны в героини.

Я открыла сумку, чтобы убрать мокрый платок, и наткнулась взглядом на маленькую записную книжку, которую Ийка подарила мне в прошлом году на Новый год. На первой страничке ее легким почерком с завиточками было написано: «Мам, я тебя люблю». Я выбросила платок в урну и захлопнула сумку.

И я тебя люблю, Ийка, и не люблю себя, потому что если бы я была другой, ты бы не ушла в пятнадцать лет работать гувернанткой к своему папе. А просто так папа бы тебя никогда не взял. Если бы я была другой, то ты бы не заглядывалась на чужие красивые машины, на чьито прекрасные дачи, похожие на горделивые маленькие замки. Если бы я сумела воспитать тебя так, чтобы тебе было все равно – в какой шубе ходить, в кроличьей или в стриженой норке, ты бы не рвалась туда, где все блестит, ароматно пахнет, мчится со скоростью сто сорок километров в час… Нашто старый «жигуленок», пока еще ездил, уже на семидесяти километрах начинал дрожать и сильно уходить влево.

Если бы я была совсем другой и умела зарабатывать деньги…

Остановись, сказала я сама себе. «Если бы» еще хуже, чем «авось», его ближайшая, самая подленькая родственница. Вот есть день, новый день, и проживи его подругому, если сможешь. Иди и зарабатывай деньги. Пожалуйста, через дорогу – платная поликлиника. Уж наверняка там врач зарабатывает больше. Врачом не возьмут – медсестрой поработаешь. Все равно денег будет больше, чем на участке в районной поликлинике, в которой стоят батареи и унитазы шестьдесят второго года выпуска, и большие, до потолка окна на холодный период в некоторых кабинетах занавешивают двумя старыми одеялами, сшитыми посередине. Уходи оттуда – в чистые сверкающие кабинеты и коридоры, обработанные не хлоркой, а импортными антисептиками с синтетическим запахом цветов. Или не ной.

И потом – человек создан так, чтобы любить все красивое. Ничего нет позорного в том, что мне самой тоже нравятся красивые вещи, дома… Я же не бросаю ради этого профессию или детей! Взглянула, удивилась, вздохнула и забыла. И я никогда не чувствовала себя ущемленной, не имея всего этого. Но это я, а Ийка…

Я села в подошедший троллейбус и достала телефон, чтобы попробовать позвонить Ийке, ведь никто не запрещал мне звонить ей. Можно даже в гости ее пригласить, приготовить чтонибудь вкусное. Наверно, это совсем не педагогично, но какая уж теперь педагогика! Все, что не получилось, уже не получится. Теперь можно только дружить или не дружить с собственной дочерью, которая так резко решила повзрослеть. Американцы бы, наверно, не поняли моих слез. Ну, решил ребенок поработать – пусть работает…

Я набрала номер ее мобильного. И с радостью услышала сигнал. Это уже лучше, чем вчера.

– Да, мам, – Ийка ответила бодро и даже весело.

– Привет, малыш! Как ты?

– Я – прекрасно, мам.

– Ты… ела сегодня?

– Да, ела.

Ийка поставила точку и замолчала.

– У тебя все хорошо? Ты…

– Мам, я ела, спала, чистила зубы, и у меня все хорошо.

– Я очень о тебе скучаю, дочка.

– Мам, извини, я не могу так много говорить, я занята. Пока.

Господи, пусть мое сердце разорвется побыстрее, потому что оно разорвется от такой боли! Чужой, холодный, равнодушный голос. И если я еще буду звонить, то в следующий раз она попросит меня не беспокоить ее так часто…

А вот имею ли я право повеситься или, учитывая мой большой опыт медицинского работника, принять надежное снотворное, упаковочки четыре, чтобы не свернуть с намеченного маршрута и попасть туда, где меня еще не ждут? Удивятся, наверно… А я объясню: моя единственная дочка, смысл моей жизни, моя радость и надежда, вдруг объявила мне, что ей жить со мной невмоготу, и ушла. Вот я к вам сюда и пришла, чуть пораньше намеченного срока…