Богатые девушки - Зильке Шойерман

Я ухожу, а вы, конечно, остаетесь. Замечание должно звучать небрежно. Нет, отчего же, я тоже иду, радостно говорит Симон в наступившей тишине, я вижу, как Ина складывает губы в серповидную улыбку, холодную, как луна, надменно упершись маленькими белыми ручками в бока своей безвкусной рубашки. Один только профессор Шрёдер ничего не замечает. Он пристально смотрит в никуда, как человек, давно потерявшийся в потусторонних мыслях, не имеющих никакого отношения ни к справедливости, ни к Китаю, ни даже к сегодняшнему вечеру.

Мне надо взять мои вещи, говорит Симон. Идя рядом с ним к выходу, я чувствую себя великой спортсменкой, много тренировавшейся и не пожалевшей никаких усилий ради завоевания золота, и, в известном смысле, так оно и было, он и есть мой победный трофей, вот он, послушно вышагивает рядом со мной, а методом моей тренировки было терпение, в конце концов, я долго ждала этого момента, не зная точно, придет ли он на доклад, кто мог знать заранее, не призовут ли его какие-то другие обязанности, не задержится ли он в каких-то иных, неведомых координатах своей жизни, да и что могла я знать о его жизненных ориентирах.

На улице нам в лицо повеяло прохладой, всепроникающий и ложный знак нового освежающего начала, каковое вовсе и не существует, и, в конце концов, я же прекрасно знаю, что Симон слишком часто провожал меня до дому, провожал так, словно это было простое провожание, словно он делал это просто потому, что в этот вечер ему просто нечего больше делать, от этого в моем мозгу вдруг всплывает воспоминание, прочное, неотвязное, ведь я не имею ни малейшего понятия о том, что он делал в последние дни, да что там — в последние недели.

Что ты, собственно, делал последние дни, я хочу сказать, недели, спрашиваю я, не дав ему развить тему анекдотов про напитки, в конце концов, я хочу знать, чем он был занят, какие у него были дела — настолько важные, что он был не в состоянии мне позвонить. Но он лишь отвечает, ах, знаешь, я не делал ничего особенного, то есть в последние выходные я был в Праге, это было неплохо.

В Праге, взволнованно повторяю я, и что же ты там делал?

Наверное, симпозиум или конференция, это всегда уважительный повод, к тому же к конференции надо готовиться, но Симон тотчас лишает меня и этой призрачной надежды, он отвечает, нет, скорее это был частный визит.

У тебя там друзья? — спрашиваю я, и перед моими глазами в парадном строю дефилируют восточноевропейские фотомодели, но он и тут осаживает мое разгулявшееся воображение — да, можно сказать, друзья, но в весьма отдаленном смысле.

Я напряженно слушаю, но, вероятно, это все, большего он мне не скажет, и я злюсь на себя за нелепые вопросы, в конце концов, это меня совершенно не касается. Но, с другой стороны, ему не стоило так откровенно демонстрировать свое равнодушие. Я ничего не добилась, узнала только название города, пробудившее во мне дикие фантазии, но, как будто этого было мало, последовал встречный вопрос, на который мне, конечно, следовало бы рассчитывать. Н-да, что делала я, конечно, на Прагу я могла бы ответить Флоренцией, Веной или Тимбукту, но ему это было абсолютно все равно.

Ах так, ничего особенного, печально отвечаю я, я пользуюсь его словами, как одолженной у кого-то авторучкой, которая в моих руках пишет хуже, и почерк выходит отнюдь не каллиграфическим, во всяком случае, любой графолог, распознавший в почерке притворство, неуверенность и страх, был бы, безусловно, прав. Мне следовало бы стыдиться дней, потраченных мною на ожидание, словно моя собственная жизнь вообще не стоила и ломаного гроша, это был грех, и приступ угрызения совести повеял на меня холодом, словно мое недавнее прошлое было холодильником, в который я некстати заглянула.

Но было ли это простым ничегонеделанием? Я была занята по горло. Дело в том, что после того, как Симон, случайно оказавшись поблизости, дважды за короткое время навестил меня вечером и мы с ним пили, соответственно, кофе и пиво, я начала целенаправленно готовиться к таким неожиданным визитам, а это означало не только то, что моя квартира теперь все время находилась в образцовом порядке, нет, я продумала множество нюансов. Во-первых, я купила замороженного слоеного теста и всяких закусок, которые, насколько мне известно, охотно едят днем, вечером, поздно вечером и ночью, я грабила деликатесные отделы, закупая белые, желтые и зеленые сыры, виноград, крошечные кунжутные булочки, тяжелые, пахнущие ванилью вина, пекла кофейные торты и складывала их в жестяные коробки, чтобы они оставались свежими. Я превратила квартиру в продовольственный склад, в котором два человека могли, не испытывая ни в чем нужды, без проблем выдержать месячную осаду. И все это ради человека, пару раз мимоходом заглянувшего ко мне на полтора часа. По правде говоря, я вела себя как настоятельница плохо посещаемой церкви: я все украсила и подготовила, ждала и надеялась, что высшие инстанции заметят мое усердие и удостоят меня похвалы; по зрелом размышлении я заключила, что мое ничегонеделание в действительности не было бездействием, что это было нечто противоположное греху, наоборот, это было, скорее, ревностное служение Богу.

Однако новые неожиданные визиты стали неожиданными только тем, что их вообще больше не было, цветы увяли, а он не только не приходил, но даже не звонил, я видела его только в грезах, допивая по вечерам остатки виски. Каждый раз, ложась спать, я давала себе обещание покончить с этим наваждением, но на следующее утро я опять бежала в магазин за новыми винами и кексами, и за все время до того, как получить приглашение на этот доклад, я купила столько цветов, что их хватило бы на погребение выдающегося государственного деятеля.

Что ты так задумчиво киваешь? — насмешливо спрашивает Симон, и я, волнуясь, так как никакая отговорка не приходит мне в голову, отвечаю, ничего, просто так. На перекрестке у Дистервегплац он поворачивает в нужную сторону, как будто знает дорогу, как будто мы тысячу раз проходили по ней вместе, пара, которая смотрит на ночь телевизионные новости, обсуждает дела на завтрашний день, а потом мирно ложится спать. Я весело перепрыгиваю через лежащий на тротуаре булыжник, пусть все препятствия и трудности мира станут как этот камушек. Что случилось? — спрашивает Симон, глядя на мою детскую выходку, он смотрит на меня отчужденно, как будто я надела наушники и танцую под музыку, которую не слышит никто, кроме меня. Я наскоро успокаиваю его, с серьезной миной говоря, что подумала сейчас о кеку-келе. Конечно, это отдает дешевкой, льстить ему сейчас, но ничего другого мне на ум не приходит, и дешевка в порядке вещей, если с ней соглашаются, правда, раньше я не придерживалась такого мнения, могу сказать это со всей определенностью.

Я открываю дверь, и он вламывается в квартиру с целеустремленностью домохозяйки на весенней распродаже зимних вещей. Садись, дай мне свое пальто, он послушно подчиняется. Как он чудесно подходит к моему интерьеру, как превосходно гармонируют его светлые волосы с бежевыми дверными косяками. Хочешь виски, спрашиваю я, да, с удовольствием выпью, если у тебя есть. О цветах он не говорит ничего, но я счастлива, словно фраза о виски вознаграждает меня сразу за все. Как же легко меня ублажить, я счастлива, пусть даже это счастье не более чем тонкий листок, прикрывающий зияющую бездонную пропасть. Мои желания и реальность разошлись так далеко, что я никогда уже не смогу их сблизить, это удастся мне не больше, чем вернуть в прежнее положение разошедшиеся в ледниковый период континенты.