Различия - Горан Петрович

В то утро мы удили рыбу, очень далеко, а на самом деле всего в нескольких километрах вверх по течению, в том месте, где Лим впадает в Дрину. Не знаешь, чего было больше — рыбы или пенящейся воды. Позже город превратился в городишко, мост как-то съежился, а рыбы стало заметно меньше. Или меньше стали глаза, и они теперь ничего не умели видеть большим, значительным.

Эта «глазная болезнь», проявляющаяся при взгляде на мир, страшна. Начинается она с того, что думаешь, и даже, кажется, точно устанавливаешь, что и это тебе не большое, и то тебе не величественное, да, пожалуй, и те, что рядом с тобой, тоже ничего особенного собой не представляют... И так одно за другим всё вокруг тебя уменьшается, сжимается, а на самом деле это ты все мельчаешь или становишься все менее любознательным, во всяком случае, ты все реже готов быть очарованным. И происходит это пропорционально скорости твоего взросления.

Сестре седьмой год. Мы с ней сидим на диване в гостиной, прижавшись друг к другу, словно минуту назад не поссорились почти до драки. Мы с ней часто играем в «плавание». Разобранный диван — это корабль, мы — команда. Грузим на «палубу» все, что нам может понадобиться. Поднимаем парус из скатерти для особо торжественных случаев. Из носовых платков и клубка шерсти делаем корабельные флажки. Через подзорную трубу (скрученный лист старого календаря) рассматриваем берега. В хорошую погоду валяемся на палубе, но иногда нам приходится бороться с ветром, терпеть удары волн, сражаться с пиратами, мы ведем судно точно по школьному атласу, заносим на голубые поверхности океанов открытые нами новые острова, архипелаги и континенты, несмотря на то что родители постоянно ругают нас за порчу учебного пособия... Вот только младшая сестра все реже соглашается на роль юнги.

Через неделю после того, как был сделан этот снимок, отец принес с рынка кролика. Затем первый раз в жизни открыл поваренную книгу «Народная кухня». Даже приготовил маринад из оливкового масла, лимонного сока, душицы и лаврового листа, а еще нарезал сало, чтобы нашпиговать тушку, поставил вариться картошку, а меня послал к продавцу содовой: «Осторожней с сифоном! У тебя останется мелочь на стакан газировки с сиропом, только поспеши, пожалуйста!»

Однако когда я вернулся, кролик все еще выглядывал из плетеной сумки. У отца не хватило духа оборвать его жизнь. На обед мы ели четвертушки вареной картошки с напрасно нарезанным салом. Свежая газировка шипела в стаканах. Обед был таким вкусным, что вкусней не бывает.

Кролика мы еще целых три месяца держали на веранде, в старом баке для кипячения белья. Заботу о его пропитании мы с сестрой взяли на себя и часами наблюдали за копошащимся меховым комочком. Когда от животного уже никакими силами нельзя было добиться, чтобы оно оставался в баке, мы подарили его нашим деревенским друзьям. Благодаря кролику я и сейчас могу точно сказать, чего именно иногда не хватает людям — неподдельного сердцебиения и неподдельной влажности глаз.

На денежное вознаграждение за безупречную двадцатилетнюю службу отец купил маме кольцо, а себе и детям — фотоаппарат марки «Киев». И я начал ставить один «великий» эксперимент за другим. Клал на стол книги подходящей толщины, ставил на них аппарат, взводил маленький рычажок для автоматического спуска и, пока механизм жужжал, спешил занять как можно более необычную позу. Сейчас это выглядит как десятки смазанных и композиционно никудышных фотографий. На некоторых меня вообще нет, настолько я ошибался в расчете. Видна только спинка дивана и стена. Может быть, та самая, где когда-то висел коврик с вытканным на нем оленем.

Но тогда... Тогда я думал иначе. Я записался на курсы фотографии в рамках дополнительного технического образования. Я блуждал по городскому парку в поисках деталей окружающего мира, достойных быть запечатленными. Искривленные сосны, трофейная гаубица с заводов «Шкода-Пльзень» и две горные пушки, установленные на площадке перед особняком господара Васы, бюсты героев народно-освободительной борьбы, шишки, опавшие листья, ползущие муравьи... Я отправлялся на фотосъемку загадочной, заросшей плющом виллы напротив дома доктора Йовича, откуда время от времени доносились звуки фортепьяно, хотя ее окна всегда были закрыты... Я тайком делал фотографии бывшего дома Кнежевича, самого красивого в городе, для чего приходилось тянуться и вставать на цыпочки, так как дом, после того как туда переехал общинный комитет, обнесли стеной забора... Однажды, с улицы, через окно, правда эти снимки не получились, я сфотографировал даже расписанный художником потолок в доме Димитриевича, где, как говорят, останавливался сам король Александр... Позже я предпринимал и «дальние путешествия», к так называемой французской колонии, это был ряд одноэтажных домов, в которых когда-то давно жили французские инженеры, работавшие в Анонимном обществе авиационных мастерских «Луи Бреге»...

Я даже сообщил всем, что буду профессиональным фотографом. Эта новость чрезвычайно обрадовала моих домашних. Ничего удивительного, некоторое время назад я заявил им, что твердо решил стать профессиональным барабанщиком.

Что было бы, не будь наших матерей, которые ничего не позволяют выбросить? Что бы у нас осталось, если бы не наши бережливые матери и заботливые жены, которые не допускают никакого расточительства? Мир ограничился бы какой-нибудь папкой, пыльной коробкой, отправленной на антресоли, сосланным в подвал фибровым чемоданом, тумбочкой, которую никто никогда не открывает, пустыми перевернутыми стеклянными банками в кладовке, шкатулкой, заполненной мелочами, одним или двумя ящиками воспоминаний.

Нам словно ничего не нужно. Мы все переросли. Превзошли. Все у нас есть. На словах нам нет дела и до самой жизни. Высокомерная мужская порода. В сущности, мы гораздо патетичнее этих, как мы их называем, «наводящих тоску» вещиц. Нам не хватает только пространства. Чтобы распространяться, замахиваться и лопаться от самодовольства.

Благодаря матери сохранился рентгеновский снимок зуба, снимок, на основании которого стоматологи в конце концов установили, что оба третьих верхних молочных зуба останутся у меня на всю жизнь. Точнее, простоят столько, насколько их хватит, но под ними нет ничего, что бы их вытолкнуло. «Бывает, что делать, не такая уж страшная это аномалия...» — сказал доктор Любо по прозвищу Конь, известный тем, что блестяще рвал зубы, — на это у него была легкая рука. Что-то в этом роде он сообщил изумленным родителям и каракулями, да еще и на латыни, сделал в своей тетради запись о статистически редком случае.

Я долго стыдился такого своего отклонения, привычка не улыбаться без особой на то причины осталась у меня навсегда, но потом, после тридцати или тридцати пяти, я начал хвалиться: «Знаете, а у меня до сих пор сохранились два молочных зуба!»

Думаю, что в тот год я впервые влюбился. Несчастная любовь. Это видно на всех фотографиях тех лет. Я мрачен. Она ничего не заметила. Об этом можно бы и поподробнее, но не хочу, чтобы она прочитала...