Принцесса пепла и золы - Хэйлоу Саммер

Слуги, горничные, повара, кухарки, садовники, кучера и конюхи были уволены, а мою одежду, драгоценности и ценную мебель, лампы и ковры со всего мира, превращавшие мою комнату в царство грез, мачеха выставила на аукцион у самого эксклюзивного торговца антиквариатом в городе. Все заработанное она вложила в обучение двух своих дочерей – Этци и Каниклы. А мне пришлось бросить школу.

– Ты можешь учиться и дома, а твои сестры всегда поддержат и помогут, если их, конечно, вежливо попросить.

Это утверждение содержало сразу три неразрешимых противоречия. Во-первых, мачехе следовало знать, что я никогда и ни за что не захочу ни о чем упрашивать кого-то другого, в особенности – ее противных дочерей. Во-вторых, уже тогда я была намного образованнее моих несказанно ленивых сводных сестер, деньги за обучение которых тратились в самой дорогой школе Амберлинга. И в-третьих, к тому времени меня уже давно препроводили в мрачную башенную комнату и назначили горничной, что должна с раннего утра до позднего вечера горбатиться в доме и саду, чтобы сделать все то, что от меня требовали. И как прикажете в таких условиях учиться?

Да, со смертью отца моя судьба приняла совершенно несправедливый поворот, но кроме меня, это никого не интересовало. Это было связано еще и с тем, что за свою такую короткую, такую праздную жизнь, отец не только не приобрел друзей, но и нажил множество врагов. Орден Благодетельствующих Добрых Душ, Клуб Материнских Сердец, Шкатулка Бедняков и народная организация «Хлеб Вместо Пирогов» – все те люди, что могли позаботиться обо мне, были очень недовольны моим отцом, ибо он никогда ничего не жертвовал и не упускал случая посмеяться над неутомимыми милосердствующими.

Признаюсь, мой отец совершенно не был героем в этом отношении. И когда его вдова стала не такой богатой, как раньше, и, правду сказать, слегка забросила ребенка мужа от первого брака, никто не чувствовал себя обязанным прийти мне на помощь. У меня имелась еда и крыша над головой. В Амберлинге было много детей, которые не могли сказать о себе и этого. Сколько пятнадцати- и шестнадцатилетних подростков выходят в море в качестве лучших галерных рабов, позволяя эксплуатировать себя, чтобы хоть как-то выжить? Видно, у меня еще не все так плохо.

Остается вопрос: почему я до сих пор не взбунтовалась? Почему не сопротивлялась, не вопила от ярости, не размахивала кулаками, не царапалась, не пинала своих сводных сестер и не испортила удовольствие мачехи своим услужением, снабдив ее лучшее вечернее платье восхитительным узором из дыр или подмешав остатки рыбы, что ела на ужин, в утреннюю кашу ее дочерей?

А вот и ответ: я делала все из перечисленного, потеряв тем самым последнюю каплю доброжелательности и милосердия, что могли мне достаться. Моя неродная мать уверилась, что я – мерзкая неблагодарная фурия, а сестры, которые раньше отдавали мне надкусанные улитки с изюмом или дарили те свои заколки и шпильки для волос, что собирались выбросить, с тех пор перестали даже заговаривать со мной.

В наказание я провела в погребе, куда сваливали уголь, целых три дня, и все это время пребывала в паническом страхе за своего дракончика Львиное Сердце, потому что мачеха грозилась отдать его мяснику. До этого она безуспешно пыталась продать его в качестве верхового животного, но, к счастью, благодаря его застенчивости и неприязни к незнакомцам, – неудачно. Однако тот, кто имеет непреодолимое желание сбыть с рук дракона – не важно, по какой цене, живым или мертвым, – рано или поздно найдет покупателя. Где-то ведь в этом мире должны быть места, где салями из линдворма считается национальным блюдом.

Когда я снова вышла на свет божий из угольного погреба, обескураженная и удрученная, утомленная борьбой и черная с ног до головы, Львиное Сердце, довольный и невредимый, стоял на лужайке перед домом, выискивая в мокрой траве насекомых.

– Если желаешь, чтобы так и оставалось, – сказала моя коварная мачеха, – то постараешься в дальнейшем держать себя в руках.

Я взяла себя в руки. Не только ради Львиного Сердца, но и потому, что сознавала всю безнадежность своего сопротивления. Дальнейшими попытками саботажа я только усложнила бы себе жизнь, к тому же – и это служило мне самым большим утешением – конец моим невзгодам был близок. Еще при жизни отец завещал мне небольшой сундучок с золотыми монетами, который, несмотря на все попытки мачехи любыми путями заполучить золото, был сохранен. Надежно запертый в хранилище под замковой горой, сундук ждет, когда наш семейный адвокат передаст его мне в день моего совершеннолетия, то есть, согласно закону, в день, когда мне исполнится восемнадцать.

И вот я встала под знамена своей мачехи, гордо и невозмутимо принимая то, что она и сводные сестры называли меня Золушкой и делала все, что мне поручали. Я воздержалась творить дальнейшие пакости, исходя из мудрого понимания, что моя семья сумеет стать несчастной, даже если я не приложу к этому никаких усилий.

Этци, старшая из моих сводных сестер, на каждом вечере в нашем доме читает такие дурацкие лекции, что после, вероятно, весь город неделями только об этом и судачит, а Каникла за последние пять лет утроила свои размеры, потому что с утра до вечера, а может, и полуночи, занимается тем, что запихивает в себя сладости и пикантную жирную выпечку. Меж тем даже при подъеме по лестнице на второй этаж ей приходится трижды останавливаться, иначе она просто упадет в обморок от перенапряжения прежде, чем заберется наверх.

Я уже довольно давно наблюдаю, как моя мачеха, одинокая и недовольная, поздним вечером, чаще всего за полночь, ходит взад и вперед перед камином в дамском салоне. С моим отцом она была счастлива. Прежде она считалась поразительной красавицей, желанной гостьей на каждом вечере и в каждом салоне, женщиной, наделенной умом и остроумием, с таким же стремлением и умением праздновать и веселиться, что и мой отец. Оба они умели произвести впечатление, с этой парочкой любили общаться.

Но после смерти отца всему этому пришел конец. Горечь потери отразилась в чертах лица моей мачехи, и с каждым годом она, кажется, стареет на добрый десяток лет. Заклинаний против морщин и для цвета кожи и волос уже не хватает, чтобы придать этой женщине свежий и естественный вид. Расцвет ее уже миновал, а денег, поступающих из рудников в Фишлаппе, становится все меньше.

И мне было бы почти жаль ее, по крайней мере, хоть чуточку, если бы два месяца назад мачеха не приказала двум блюстителям порядка увезти моего дракончика. Львиное Сердце укусил ее, когда, размахивая топором, эта женщина попыталась не дать ему съесть ее розы. На самом деле, моего дракона интересовали не розы, а маленькие червячки, которые угнездились в бутонах цветов после затяжного дождя, но, так или иначе, результат был разрушительным.

Львиное Сердце уже разорил половину розовых кустов, когда моя мачеха в ярости набросилась на него с топором, чтобы помешать дракону уничтожить вторую половину. Тот молниеносно развернулся, уклонился от топора и впился зубами ей в ногу. Истошно завопив, она упала, и ее голос сиреной пронзил спокойствие раннего утра. Я тут же послала за доктором, и тот зафиксировал серьезную травму. Зубы Львиного Сердца были не сказать чтобы самыми чистыми, а посему существовал риск опасного для жизни воспаления. Доктор с готовностью засвидетельствовал моей мачехе, что драконы вроде моего опасны для общества, и вскоре после этого Львиное Сердце забрали.