Записки научного работника - Аркадий Самуилович Дыкман

неплохо могла прожить семья из трех-четырех человек. Но такое успешное движение по служебной вертикали требовало способностей и трудолюбия.

В конце семидесятых годов сто пятьдесят — сто семьдесят рублей можно было заработать не слишком напрягаясь. Как следствие, многие молодые люди после вузов не хотели идти в науку. Зачем горбатиться несколько лет по двенадцать — пятнадцать часов в сутки, чтобы в отдаленной перспективе иметь то, что можно получить сразу по окончании института? Поэтому в начале восьмидесятых образовательный конвейер начал давать сбой.

Я не хочу сказать, что начавшаяся тогда деградация науки была обусловлена только политикой брежневского руководства. Конечно, большую роль сыграло и общее «загнивание» социалистической системы хозяйствования в СССР, стремительно набиравшее скорость.

Иван Иванович, я не утомил вас своими рассказами? Может, пора на боковую, хватит уже?

— Что значит «хватит уже», Аркадий Самуилович? Вы же не объяснили мне главное: почему нельзя восстановить институт при наличии финансирования? — возразил Иван Иванович. — Мало ли что было сорок лет тому назад. Продолжайте, пожалуйста, мне очень интересно услышать новую для меня точку зрения о причинах развала нашей науки.

— Дальше — больше. Почти в самом начале перестройки появился закон о кооперации. Было ясно, что работать в кооперативы пойдут энергичные, способные люди, желающие и умеющие создавать новое и полезное. Соответственно, при удачном стечении обстоятельств их доход при этом мог значительно вырасти. Например, мой сотрудник, кандидат наук, чрезвычайно способный парень, во ВНИИНефтехиме получал сто восемьдесят пять рублей. (А я, ведущий научный сотрудник, кандидат наук с шестнадцатилетним стажем работы, — триста пятьдесят рублей.) Поэтому при первой же возможности он ушел в кооператив, где стал заниматься определением содержания нитратов в продуктах питания — очень модная по тому времени тема. Конечно, это была лаборантская работа абсолютно без каких-либо творческих перспектив, но в неделю у него выходило около пятисот рублей. Что я мог ему сказать, когда он мне принес заявление об уходе по собственному желанию? Что работать нужно на благо науки, а не за деньги? Или что лет через десять он имеет шанс стать доктором наук? Но в те времена такие сентенции могли вызвать в лучшем случае улыбку.

Я абсолютно не против организации кооперативов. Но закон был «сырой», с многих точек зрения, и нанес науке достаточно ощутимый удар: из института ушли несколько способных сотрудников, которые находились в прекрасном трудоспособном возрасте — от тридцати до сорока лет.

А в начале девяностых руководство страны и вовсе нанесло зубодробительный удар по науке. В Советском Союзе науку, в частности отраслевую, финансировали министерства. Например, ВНИИНефтехим получал деньги от Министерства нефтеперерабатывающей и нефтехимической промышленности. Вопросами финансирования в институте занимались генеральный директор и экономические службы, а не научные работники, например завлабы. Однако первого декабря тысяча девятьсот девяносто первого года отраслевые министерства перестали существовать, институтам пришлось самим искать себе пропитание. Внутри них это автоматически становилось задачей завлабов, поскольку генеральный директор и два его зама не могли прокормить все сорок пять лабораторий института.

Трудность заключалась в том, что большинство завлабов имели крайне слабое представление об экономике и финансах. Вероятно, по замыслу руководства страны источником финансирования отраслевых институтов должны были стать промышленные предприятия. Но сами предприятия в тот период находились в отчаянном положении: кризис неплатежей, резкое сокращение рынков сбыта, закрытие нерентабельных производств, диктат монополистов — железнодорожников, энергетиков, газовиков. И как при этом кормить науку, иногда, к величайшему сожалению, очень далекую от срочных производственных нужд?..

А что было делать бедным завлабам и руководителям института, за спиной которых стояли сотни сотрудников с семьями в затруднительном материальном положении? Для меня в то время особо тяжелым испытанием стали ученые советы, где постоянно обсуждались две темы: где взять деньги на существование института и когда всех уволят, если денег не будет. На сотрудников больно было смотреть: потрепанная одежда, купленная до прихода к власти Горбачёва, резкое старение большей части коллектива. Ведь девяностые оказались для многих научных работников не только лихими, но и голодными.

Наверное, сильнее, чем нищета, научных работников мучила ситуация, когда существовавшие всю жизнь устои перевернулись с ног на голову. Например, то, что раньше называлось спекуляцией, за которую светила уголовная статья, стало называться заморским словом «бизнес». Бизнесменами, особенно в начале перестройки, стали люди, которых в советское время в ходе рейдов ДНД (добровольной народной дружины) мы отлавливали за нарушение правил торговли и отводили в милицию. Теперь же эти люди в большинстве своем стали не только самыми обеспеченными, но и уважаемыми членами общества.

А доценты с кандидатами — гордость советской науки бедствовали, так как, по большей части, были людьми в возрасте, овладевать другим ремеслом не могли и не хотели. Ученые мало что умели делать в жизни, кроме выполнения своей непосредственной работы — производства научно-технической продукции, которая, словно по мановению волшебной палочки, стала никому не нужна. Если продукция никому не нужна, значит, ее никто и не покупает. Поэтому шестого и двадцать первого числа каждого месяца перестали выдавать зарплату и аванс. В общем, грустная получилась картина.

Государство всю жизнь опекало научных работников, создавая им условия для относительно безбедного существования, и вдруг опекун исчез. Это стало трагедией для большей части сотрудников, особенно пожилого возраста.

Профессор Марк Семёнович Немцов — лауреат Ленинской премии, разработавший и внедривший четыре крупнотоннажных промышленных процесса, — просидел около пяти лет в так называемых шарашках. Он рассказывал, что даже там заключенных технарей кормили досыта, хотя и без изысков. При этом меню заключенного жестко соответствовало месту, занимаемому им в служебной иерархии. Так, профессора вечером к ужину получали кусочек масла, а академики — тот же кусочек масла и стакан сметаны. Марк Семёнович по характеру был боец. Поэтому, столкнувшись с такой несправедливостью, отправился к тюремному начальству, и ему удалось добиться сметаны на ужин и для профессоров.

В начале девяностых все было по-другому — ни пайка, ни возможности трудиться. Правда, я хочу сразу же оговориться: из сорока пяти существовавших в нашем институте лабораторий до девяносто первого года дожило всего шесть. Произошло это потому, что в середине семидесятых из-за проводившейся тогда политики партии и правительства молодые и перспективные выпускники вузов не пришли в научно-исследовательские институты. Сохранившиеся шесть лабораторий возглавляли сотрудники в возрасте от сорока до пятидесяти лет, то есть ученые, поступившие на работу в институт в конце шестидесятых или в семидесятых. Их способности, энергия, воля к жизни позволили сохранить лаборатории в безумно трудные девяностые годы. Если бы таких людей было больше, институт сохранился бы. Конечно, это мое субъективное мнение, Иван Иванович,