По дороге к звездам - Элис Маккинли

И снова на глаза Джессики навернулись слезы. Она уставилась прямо перед собой.

– Знаешь, у меня такое чувство, что и я виновата тоже. Ведь это происходило на глазах у всего города, все знали, все видели, но никто не смог его остановить. Никто. И я тоже. Пытались помогать, пытались просто вмешаться, но…

– Тебе тяжело говорить, давай я прочитаю сама. – Сэм хотела взять папку из рук Джессики, но та не дала.

– Нет, я расскажу, здесь только сухие отчеты. – Она замолчала, собираясь с мыслями. – Когда мы с Джерри сюда только приехали, года три назад, то как-то сразу их заметили. Лаура и Ричард Канинген – идеальная пара, очаровательный сын – Кевин. Смышленый мальчуган, тогда ему было восемь лет. Очень отзывчивые, добрые люди. Лаура такая семейная, такая хозяйка. Ее пироги славились на всю округу, а уж рождественская индейка снискала славу далеко за пределами Окленда. И красавица… Потрясающая женщина, всем взяла. А Ричард под стать ей. Великолепно сложенный, очень талантливый, работал в Сан-Франциско менеджером по продажам и еще книги издавал по экономике, его приглашали в университеты читать лекции, но он не захотел переезжать. Такой обходительный, спиртного не пил вообще, всегда очень опрятен. Мечта любой женщины. А как они любили друг друга! Вот тут и вспомнишь россказни о том, что нельзя быть вечно счастливым. Если ты нашел свое счастье, то это непременно ненадолго. В ребенке души не чаяли, парнишка тоже умный, способный, под стать родителям. Я дружила с Лаурой. Мы были близки. Знаешь, от этой семьи исходило какое-то особенное тепло, к ним все приходили за чем-нибудь, поговорить, рассказать о своих трудностях, они никому никогда не отказывали. Я у них часто бывала. Есть такие люди – достаточно посмотреть на их счастье и на душе становится легче. А потом… Потом Лаура попала под машину, умерла в больнице, не приходя в сознание. Два года назад. Тогда-то все и началось. Ричард целый месяц ни с кем не разговаривал, даже с сыном, потом вроде словно очнулся, но стал другим. Теперь его не узнать. Не хочу рассказывать, как он менялся, слишком больно было видеть это. Бросил работу в Сан-Франциско, подыскали ему здесь, он и ее запустил, продал дом. У них был шикарный особняк в центре города. На эти деньги какое-то время жил с сыном. Но с каждым днем… Появились странные друзья вроде тех, что иногда останавливаются заправить мотоциклы на нашей заправке. Стал пить. Забросил все прежние занятия. Теперь гоняет с этими байкерами, сменил пиджак на кожаную куртку и джинсы. Время от времени кто-нибудь из наших ездит в Сан-Франциско забирать его из полицейского участка. Пытались помешать, остановить, пытались помочь, словно не слышит. Спивается. Медленно, но верно спивается. Наш шериф как-то раз даже посадил его под замок на месяц, но не помогло: он просто отказывался от пищи, метался в клетке как дикий зверь, ни с кем не говорил. Топит горе в вине, вот и все. Отвлекается на свои мотоциклы, я как-то раз застала его в более или менее приличном состоянии, поговорили. Он не может ее забыть, не может – и все. Говорит, теперь ему одна дорога – на тот свет. Не может. Только о ней и думает. Каждый день, просыпаясь и не находя ее рядом, просто садится на мотоцикл и уезжает. Куда глаза глядят. Чтобы не видеть, не слышать, не чувствовать, доводить себя до состояния животного отупения. Так было еще год назад, а сейчас все усложнилось. Стал наглым, грубым, дебоширит, затевает драки. Сладу с ним нет, одна управа – полиция. До чего себя довел.

Но Ричард – это еще полбеды. Кевин после смерти матери фактически остался сиротой. Отец его почти не замечает, открыто говорит, что сын ему не нужен. А мальчишка… Тут уж точно мы виноваты. Нужно было сразу подавать дело в суд, но все чего-то ждали: наладится, исправится, образуется. Как-то носились с Ричардом, а малого и проглядели. Он всегда был тихим, незаметным… Одним словом, теперь Кевин у нас единственный по-настоящему проблемный ребенок. Ему сейчас одиннадцать, в школу не ходит, прав нет, но гоняет на мотоцикле, да так искусно, что наша полиция не всегда еще за ним угонится. Говорят, у него видели оружие. Шляется по Сан-Франциско. Где– никто не знает. Сам себе хозяин. Никакого контроля над собой не признает, боится только отца, тот все же задает ему трепку, если полицейские приводят и заставляют платить штрафы. Дело о лишении родительских прав до сих пор было в суде Окленда, но этой осенью судья Эткинс передаст его в окружной. Мальчику назначат опекуна или найдут родителей для усыновления. Так не может продолжаться, прошлого не вернешь, Ричарда не спасти.

Джессика встала и нервно заходила по комнате, обхватив голову руками.

– Прости, что я вот так… Это дело решенное, оно тебя тоже почти не коснется. Просто знай, если подростки затеяли что-то не по-детски продуманное и опасное, значит, там не обошлось без Кевина. Отец никогда ничего не знает о местонахождении сына, только если его нужно забрать из полиции. Мы предупреждали, что передадим дело в суд, он только плечами пожал – мол, нужен, даром отдам. Мы пытались найти подход к Кевину, но это бесполезно, слишком взрослый, слишком заброшенный, слишком надломленный для своих одиннадцати. Я впервые в жизни не знаю, что делать, ни как психолог, ни как человек. Мне было жалко разлучать Ричарда с сыном, я еще помню его другим, все надеялась… Ты человек новый, тебе будет легче. Хотя бы потому, что будешь объективной. А я не могу. Мне жалко и Кевина, и Ричарда, и… И я не знаю…

Джессика снова села на диван.

– Просто подпишешь дело, когда судья этого попросит, и все. Иначе потеряете обоих. А так есть шанс спасти хотя бы Кевина. Сделай это, не жди, как я. – Джессика передала папку и, отвернувшись, снова стала собирать вещи. – А вообще город у нас хороший…

Но Сэм уже не слушала ее. На коленях у нее лежал увесистый том, ставший прямым следствием чужой трагедии, где как всегда за ошибки взрослых расплачивается ребенок. За ошибки? Нет, здесь никто не ошибался, разве что сама жизнь случайно, неловким движением уничтожила самое прекрасное из своих творений – любовь. Сэм осторожно сняла черную резинку и открыла папку. С фотографии на нее смотрел русый мальчик с темными глазами. Светлые, прямые пряди спадали на лоб, взгляд нахально-вызывающий, словно он делает одолжение, что стоит перед объективом. И еще презрение. Всепоглощающее, злобное презрение, которому не место в детских глазах. Правильной формы нос и волевой подбородок придавали лицу уверенность, создавалось ощущение какой-то душевной искренности, неспособности – или нежелания – идти окольными путями. Слишком принципиальное выражение для ребенка. И вызов. В каждой черточке, даже в том, как лежат волосы на лбу. «Вы меня не остановите, я буду делать все, что хочу. Всегда», – словно говорили эти глаза.

– Знаешь, он никогда не врет и не отпирается, как другие дети, если их застукают с поличным. – Джессика говорила не оборачиваясь, все так же перекладывая с места на место свои вазы и декоративные сухие цветы. – Гордится своими выходками. Ни с одним взрослым нормально не разговаривает. И, конечно, сам не понимает, что этим лишь пытается привлечь внимание отца, которому теперь не нужен. Я пыталась ему объяснить, что с ним творится, не слушает. И еще смерть матери. Он ведь тоже очень переживал…

Сэм пристальнее вгляделась в фотографию: если не смотреть на глаза – совсем ребенок, еще только начавший входить в сознательный возраст, а если смотреть – взрослый, совершенно взрослый, знающий, пожалуй, больше, чем иной двадцатилетний парень. Сэм не выдержала и захлопнула папку. Ощущение неестественности, неправильности подкатило к горлу приступом тошноты. Некоторые считают, что дети многого не понимают и потому гораздо легче переносят и утрату близких, и семейные драмы. Что лишь став взрослым, человек до конца осознает все трагедии своего детства. Пускай бы эти умники заглянули в глаза Кевина. Как нужно было изломать детскую душу, чтобы ребенок в одиннадцать лет бросил вызов мирозданию. Неправильно, неверно, так не должно быть – вот что светится в этих темных глазах. Он не просто шалит, как другие в его возрасте, он каждый день просыпается, чтобы опрокинуть мир, который доставил ему столько боли. Ломать, уничтожать, не имея другой цели, кроме ниспровержения всех существующих порядков. Вы говорите, что нельзя ездить на мотоцикле до четырнадцати лет, а я буду; вы хотите, чтобы я ходил в школу, не дождетесь. Вы построили мир, в котором мне плохо, в котором я несчастен, так разве он не достоин того, чтобы его разрушили?…