Бабье царство. Дворянки и владение имуществом в России (1700-1861) - Мишель Ламарш Маррезе

Типичны для материалов такого рода наблюдения молодой британской путешественницы, относящиеся к рубежу XVIII — XIX вв. Хотя Кэтрин Уилмот, подобно приезжавшим ранее европейцам, не раз возмущалась невежеством и вульгарной внешностью встреченных ею русских женщин, она заметила также, что они пользовались необыкновенно широкими правами собственности. «Следует тебе знать, что каждая женщина имеет право на свое состояние совершенно независимо от мужа, а он так же независим от своей жены, — писала она своей сестре Гарриэт в 1806 г. — Поэтому брак не является союзом ради каких-либо выгод… Это придает некий любопытный оттенок разговорам русских матрон, которые смиренной англичанке кажутся проявлением поразительной независимости при деспотическом правлении!» Другая сестра Кэтрин, Марта Уилмот, отметила это явление в своем дневнике в начале того же года: «Полная и абсолютная власть русских женщин над своим состоянием придает им удивительную свободу и такую независимость от мужей, какой не знают в Англии».

Наблюдатели-мужчины тоже сообщали о видном положении, которое занимали русские женщины при дворе и в провинциальном обществе, хотя и не всегда с одобрением. Так, Август фон Гакстгаузен, который больше интересовался политическим развитием России, чем обычаями общества, не отказал себе в удовольствии сделать несколько отступлений по поводу статуса женщин. «В России женский пол занимает иное положение, чем в остальной Европе», — начинает он. Далее Гакстгаузен сравнивал ленивых русских купчих с немецкими домохозяйками (не в пользу первых). Не укрылись от него и привилегии русских дворянок. «Значительная часть недвижимой собственности также находится в женских руках, — рассказывал он. — Легко понять, сколь большим влиянием в результате пользуются женщины в обществе».[1] Автор конца XIX в. Анатоль Леруа-Больё взглянул на русскую женщину с иной точки зрения, предположив, что у славянских народов «психологические различия между полами… менее ярко выражены… Если мужчин иногда можно обвинить в известной женственности, т.е. в некоторой изменчивости, гибкости… или в излишней впечатлительности, то женщины, как будто для равновесия, имеют в уме и характере нечто сильное, энергичное, словом, мужественное».

Еще одна французская наблюдательница, путешествовавшая по России в конце XIX в., нашла, что та свобода, которой пользуются русские женщины в управлении поместьями, оказала глубокое воздействие на их характер. «Русская женщина управляет своим имуществом и распоряжается состоянием, а сверх того ведет домашнее хозяйство, — писала Жюльетт Адам в своем очерке о женщинах и филантропии. — Разнообразные дела по дому и в поместье приводят ее в соприкосновение с миром трудящихся людей, с человеческим страданием». Француженка не скрывала восхищения русскими дамами и их благотворительной деятельностью и провозглашала их милосерднейшими из женщин.

Русские современники не хуже иностранцев понимали, что правовой статус дворянок в их стране уникален. Впрочем, их рассуждения по поводу женских прав собственности нередко перерастали из оценки положения женщин в размышления о политическом и социальном развитии России в целом. Некоторым из этих авторов контраст между политической отсталостью России от Западной Европы и вышеупомянутыми правовыми преимуществами русских дворянок казался загадочным парадоксом[2]. Эти ученые выделяли раздельное владение имуществом в браке как основной показатель положения женщины. Автор одного обзора утверждал, что дворянки в России пользовались полным равенством с мужчинами перед законом в вопросах управления имениями и владения имуществом. Историк С.С. Шашков, более того, счел право дворянок распоряжаться имуществом свидетельством их завидного положения в XVIII столетии. Но и сторонники не столь оптимистического взгляда на вещи не отрицали тех преимуществ, которые выпадали на долю замужних женщин, располагавших личным состоянием. Тем не менее они отмечали также и элемент неравенства полов, сохранявшийся в российском имущественном праве, утверждая, что неблагоприятные для женщин положения законов о наследстве более точно характеризуют их место в обществе.

Яркие образы женщин-помещиц в русской литературе дают возможность глубже заглянуть в проблему женского землевладения. На протяжении XVIII—XIX вв. отношение женщин к собственности являлось не главной, но неизменной темой английских и французских романов. В принадлежащих перу Джейн Остин сатирах на английское дворянство появляется не одна дочь, лишенная возможности унаследовать майоратное имение, а французские романисты осуждали тогдашнюю систему решения вопросов о собственности при заключении брака, отдававшую женщин и их богатство на милость расточительных мужей. Русские авторы, напротив, изображали женщин полноправными собственницами. Арина Петровна Головлева из романа Салтыкова-Щедрина, наверное, самая известная помещица в русской литературе, но уж никак не единственная. Главная сюжетная линия в «Семейной хронике» СТ. Аксакова строится вокруг судьбы двоюродной сестры его деда, Прасковьи Ивановны: пользуясь своей экономической независимостью, она вступает в брак, оказавшийся крайне несчастливым, но потом отбирает свое имение у жестокого мужа. В сочинениях Достоевского авторитет многих сильных женщин подкрепляется их финансовым положением, в то время как страдающие героини чеховских сюжетов нередко предстают в образе владелиц фабрик или обедневших помещиц[3]. Как мы увидим, появление в русской прозе образов хозяек имений отражало не только очевидный факт существования таких помещиц, но и противоречивое отношение современников к женщинам, владевшим землей.

Эволюция прав собственности дворянок происходила на фоне конкуренции двух видов землевладения. Первый был связан с патриархальными формами собственности, наделявшими родственную группу или род правовыми преимуществами перед индивидом. Так, если отдельные люди распоряжались наследственной собственностью, то их права на отчуждение наследственных земель или управление ими ограничивались многочисленными условиями. Владельцы выступали скорее как опекуны, чем как абсолютные хозяева своего имущества: если они решались продать или заложить вотчинное имение без согласия членов семьи, то последние имели право выкупить его за покупную цену[4]. Права завещания наследственных владений тоже были строго ограничены. При такой системе имущество рассматривалось как ресурс, предназначенный для целей семьи, и подлежало действию правил, обеспечивавших поддержку, хотя и неравноценную, каждому из ее членов.