Утро конторского служащего - Максим Юрьевич Шелехов

положительным, то есть, ответит он «да», то есть, отрицательно если он ответит, то тогда, тогда… Кулачки все-таки разжались у бедной девушки, и расплакалась она самым искренним и безотрадным образом, на секунду представив, что и представить она себе совершенно не в состоянии, что будет в случае ужасного этого для нее «если».

Пока обескураженная Деревянко Лиличка изводила себя жгучими сомнениями на счет, любима ли она по-прежнему и любима ли еще хоть сколько, сам возмутитель ее спокойствия, Аркадий Лаврентьевич, даже без поползновения мысли о зонте, погрузившись целиком в ненастное и угрюмое сентябрьское утро, по пятилетней привычке, почти даже неосознанно, держал курс к автобусной остановке. В свою очередь он тоже думал, и думал нехорошо. И хоть мысли его, по складу и по направлению, разительно отличались от жениных мыслей, и расстройство его, в отличие от расстройства жены, хоть и не имело такой откровенной подоплеки, душевно ему в тот момент было, по крайней мере, нелегче, а, напротив, может быть, и труднее, оттого труднее, что и обидеться ему было ровным счетом не на кого. А очень, очень бы хотелось ему сейчас обидеться. Ну, в самом деле, выбирал ли он эту работу, или, может быть, работа эта его как-нибудь сама выбрала? Во всяком случае, не мог же он мечтать стать клерком! Нет, тут что-то да не так, тут рок!

Аркадий Лаврентьевич о беспросветном предопределении судьбы в части служебной своей деятельности имел неудовольствие еще дома задуматься, как раз в тот момент, когда на стул рухнул, а жена его по его наущению удалилась назад в комнату. Затем он долго даже и не замечал ее возвращения. Сидя на стуле, обхватив обеими руками голову, в полном отрешении от всего внешнего, в том числе и от надутых алых губок и сверкающего взгляда разобиженной Лилички, молоденькой супруги своей, он силился проанализировать, располагал ли он во всей жизни, хотя единственной возможностью как-нибудь избежать бесславной своей участи. «Неужто я, так как есть, конторским служащим был рожден?» – с горечью думал о себе двадцативосьмилетний Аркадий Лаврентьевич. И еще он думал, на что другое он вообще способен, думал, в состоянии ли он что-нибудь в жизни поменять, и к ужасу своему, определил, что личность он уже, пожалуй, что состоявшаяся и к мерам радикальным прибегнуть – нет, не способен. И так ему вдруг жалко себя стало, а потом противно оттого, что жалеть себя приходится, а потом чего-то жена от него вдруг затребовала и тоже ведь так жалостливо на него посмотрела, точно в душу его проникла и подтвердила взглядом своим: «Нет, Аркаша, не способен. Да и поздно уже тебе Аркаша, рисуй таблички, нечего на козе хромой в гору лезть?» – сказал ее взгляд, хоть и ласково, да так немилосердно, так явно, открыто. Хотел улыбнуться было Аркадий Лаврентьевич, на себя улыбнуться, на обреченность свою, но сам почувствовал, что вышло что-то нелепое. Хотел он также и что-то сказать на себя саркастическое, но передумал, к тому же, спазмом сдавило горло, он встал и вышел.

До остановки было ему идти через дворы, окаймленные серыми, мрачными девятиэтажными домами. Шел он, не разбирая дороги, не замечая перед собою луж. Скверно было у него на душе. И вид у него состоянию его душевному был подобающий. Пробегающая мимо дворовая собачонка, дрянненькая, с облезшим хвостом, вся под дождем измокшая, на коротеньких кривых лапках, и та как будто заинтересовалась видом бредущего ей наперерез угрюмого господина. Приостановившись и наградив встречного как бы оценивающим взглядом и как бы родственную душу пред собой определив, она заскулила тонюсенько и жалостливо. Может, она заскулила и не в знак сочувствия, а, так, просто – совпало в это время ей откликнуться на печальную свою собачью думу, но Аркадию Лаврентьевичу именно почудилось, что дворняжка его жалеет.

– Да, да, Дружок, – отвечал он собачонке, – вот, видишь, иду. Потому иду, потому что, знаешь ли, вынужден, потому что никак нельзя мне, чтобы не идти. Иду, потому что такая, понимаешь, моя, Дружочек, участь. Эх…

Мы не можем отвечать утвердительно, поняла ли собачонка, что пытался ей донести жалкого вида господин своею несколько несвязной речью, но Аркадий Лаврентьевич для себя определил, что его поняли. Потому он так определил, что после речи его заунывной «Дружок» вроде как приосанился, будто даже облагородился, что ли, мордочку свою невзрачную как будто вздернул и засеменил кривыми коротенькими своими лапками уже куда живее и веселее, чем то доселе было. «Все в жизни относительно, – подумал Аркадий Лаврентьевич, провожая дворняжку тоскливым взглядом. – Счастливо сравнил, паршивец, оттого и завертел хвостом…»

«Кто я? Зачем живу я? – продолжал мыслить наш герой в направлении, самом что ни на есть, сумрачном. – Почему бы этой девятиэтажной груде не взять сейчас и не рухнуть разом мне на голову? Вот была бы отрада, право, самое лучшее… Дружок, жалкий и вшивый, и тот сумел свое положение положительно оценить, на скучной моей физиономии выехав. А мне, куда свой взор обратить, с кем сравниться, так, чтобы окончательно не скиснуть?..»

«Кто это писал? Чехов писал: что тот, кому чужда жизнь, кто к ней не способен, тому ничего не остается кроме как стать чиновником… И когда это я прочесть успел? И надо же было как раз в такую минуту этакую занозу в сердце насадить? И зачем было за больную струну тянуть. Как будто никак нельзя подумать по-другому, как только по живому елозить? Нет бы, напротив, чем-то отвлеченным сейчас развлечься, чем-то мелюзговым и шуточным. Хотя бы Гоголевского Акакия Акакиевича вспомнить, да над шинелешкой его потешиться. Пусть вымышленный герой Акакий Акакиевич по происхождению, да все же, кажется, меня нескладнее, и, кажется, ему несноснее моего приходилось… Вот и уже теплеет на душе, и уже проще жить. Ба! Да ведь Акакий-то Акакиевич из нашей челяди будет, и он конторский-то! Господи, за что ты меня наказываешь! Что не мысль, то камень в свой же огород, то удар обухом! Хоть и не думай вовсе…»

«Почему я не врач? Почему не лечу людей? – продолжалась эта немилосердная травля себя самого. – Почему от меня нет серьезной пользы? Почему от меня никакой нет пользы?!.. Или я мог быть пожарником. У меня, если бы я немножко не запустил, – Аркадий Лаврентьевич с досадой хлопнул себя ладошкой по выглядывавшей из-под расстёгнутого пальто округлости, наглядно демонстрирующей, что он действительно немножко запустил, – я бы весьма слаженной и пригодной комплекцией мог похвастать. А чего? – у меня плечи широкие. А то, что ростом невелик, так то