Занимательная медицина. Средние века - Станислав Венгловский

Что же касается не в меру мудреного и не менее сложного адаба, – то к десятилетнему возрасту Хусайн овладел уже значительной частью скрытых в нем мудрых, весьма замысловатых секретов. Причем – не только касающихся арабского этикета.

Все это выглядело крайне неправдоподобно.

При этом не следует забывать, что в семье Абдаллаха все разговоры обычно велись на языке дари, предке современной таджикской речи. Язык дари отличался каким-то своим особым, непростым, удивительным даже произношением. Однако, при общении на этом диковинном языке, никто из домочадцев не испытывал никаких, даже, казалось бы, малейших затруднений. В том числе, разумеется, и оба подрастающих малыша.

А еще – их учили арифметике, науке к тому времени исключительно редкой, почти экзотической, если учитывать, к тому же, все особенности азиатских селений. Ею овладевали люди, которые ощущали в ней, как правило, настоятельную необходимость.

Ради изучения арифметики отец посылал сыновей на уроки к торговцу какими – то дикими, заморскими травами, познавшему также замысловатый индийский счет. И тот, в свою очередь, не мог не восхищаться какой-то воистину молниеносной сообразительности своего малолетнего ученика Хусайна.

Конечно, после подобных и слишком уж явных успехов своего старшего сына, Абдаллах позаботился о новом, еще более авторитетном наставнике для своих сыновей. Он без раздумий поселил у себя в доме некоего бродячего философа – старого мудреца по имени ан-Натили…

Этот человек, обладатель длиннющей седой бороды на усохшем до черноты подбородке, при тяжеленном посохе в своих слишком морщинистых руках, – с такой же равноценной уверенностью принялся втолковывать мальчишкам замысловатую логику, излагать им учение мудрого эллина по имени Евклид.

Чертя по воздуху своим велеречивым посохом, высоко вздымая при этом к небу глаза, он говорил об астрономической доктрине не менее мудрого Клавдия Птолемея, заключенной в его книге Magna syntaxis (Большое собрание), состоящей из целых тринадцати книг. Эта книга, на арабском языке, носила особое название – «Альмагест».

Короче говоря, старик ан-Натили, словно продавец на старинном бухарском рынке, выскребывал из своей головы все то, что там уже загодя было припасено в достаточном количестве, что он сам сумел когда-то усвоить, что только успело сохраниться в его в черепной коробке на протяжении весьма продолжительной и весьма нелегкой жизни его.

Об успехах младшего сына досточтимого Абдаллаха как-то слишком немного говорилось по городу Бухаре. Что же касается самого Хусайна, – то все его обучение сразу пошло каким-то невиданным дотоле способом.

Опытный учитель мгновенно сообразил, кто ему послан на этот раз столь любезным и одновременно строгим Аллахом, кто перед ним находится в настоящее время. А вскоре он с ужасом начал примечать, что ему частенько приходится как бы меняться ролью со своим исключительно способным на всякие ловкости подопечным.

Вместо того, чтобы о чем-то рассказывать наставляемому им ученику, ан-Натили принялся задавать Хусайну, порция за порцией, куски мудрейшего арабского текста. Затем, вроде бы, тщательно проверяя заученное и заглядывая поминутно ради этого в широко раскрытую перед его глазами книгу, узнавал он столько не известного прежде ему самому из уст словоохотливого своего ученика, что сам просто диву давался. Как же он не додумался до этого сам, в часы своего невольного старческого досуга! Мальчишка мгновенно схватывал суть всего помещенного в книге и тут же находил ему аналогии в окружающей его повседневной жизни…

Через какое-то время ан-Натили вообще оказался в весьма двусмысленном положении, невыносимом для его чересчур совестливой натуры. После мучительных раздумий старик решил навсегда оставить слишком гостеприимный дом Абдаллаха, чтобы поискать для себя какого-нибудь иного пристанища.

Он ушел, опираясь на свой изогнутый посох и не поднимая при этом своей головы. Спина его содрогалась от каждого крохотного камешка, на который натыкались его повидавшие всего на свете, изношенные до дыр, сандалии…

После ухода такого, крайне покладистого учителя, погрустив, поговорив о нем немного вместе со своим младшим братом, – отрок Али Хусайн продолжил самостоятельное обучение, лишь изредка прибегая к помощи комментариев, составленных другими арабскими мудрецами.

Особенно трудно приходилось ему при освоении трудов античного мудреца, досточтимого грека Аристотеля. «Метафизику» этого знаменитого эллина, давно уже, правда, переведенную на арабский язык, он перечитал не менее четырех десятков раз. Вызубрил все наизусть, но отчаялся до конца понять ее недоступный, такой ускользающий от юношеского внимания, глубоко затаенный, мудреный смысл.

Неизвестно, к чему бы все это могло привести, если бы не подвернулся ему под руку исключительно счастливый случай, если бы Хусайн не наткнулся на рынке на довольно редкую книгу под названием «О загадках метафизики», сочиненную арабом Аль-Фаради, уже почившем на ту отведенную высоким Аллахом пору.

Книга оказалась в его личной собственности только под нажимом хорошо знакомого ему рыночного торговца. Явившись в свой дом, он как-то нехотя развернул прогретую на щедром бухарском солнце дорогую бумагу. Скользнул глазами по унизанной арабской вязью странице, пробежал ее одним махом, еще, еще один раз, – и остановился. Он упирался при этом каким-то странным, незрячим взглядом в зияющую вокруг него пустоту.

Книга мгновенно открыла ему все тайны мудрого древнего грека! Все, чем была пропитана «Метафизика» Аристотеля, стало вдруг настолько понятным и ясным, словно бы прочитал он все это в самый яркий солнечный день.

Он тут же поспешил в мечеть, чтобы отблагодарить в ней Аллаха за такую неожиданную доброту его и наделить достойным подаянием всех тамошних дервишей, просто вопящих от столь неожиданной щедрости юноши, да что там, – еще настоящего отрока…

Занимаясь без устали, лишь в труднейших ситуациях обращаясь к помощи небес, Хусайн самостоятельно изучил всю диалектику, физику, математику, а вдобавок – еще и – заковыристую медицину. Его ненасытный и неутомимый ум с возрастающим упоением удерживал в себе все увиденное и все, когда – либо лишь только услышанное…

А тяга к знаниям оставалась при этом все такой же неодолимой.

Имеются достоверные сведения, что уже в этом юном возрасте, овладев всем доступным тогдашней арабской медицинской науке, в содружестве с бухарскими врачами, среди которых наиболее близким по духу оказался ему седобородый Абдул-Мансур аль-Камари, – юный Авиценна делал неоднократные вскрытия трупов только что умерших людей.

Во что бы то ни стало, любой ценою, он стремился определить причины их страшных, смертельных болезней, лишь бы проверить результативность своих книжных знаний и вычитанных на книжных изгибах все хитроумные методы их излечения.

Разумеется, все это, все эти вскрытия, – совершались в глубочайшей тайне, под покровом иссиня – темной глубокой ночи, в зловещей кладбищенской тишине. Потому что запрет на подобные вскрытия человеческих трупов на всех землях ислама действовал безотказно, и нарушать его – мало кому приходило на ум.